Рассказали мы ВСЁ вечером четвёртого дня, потому что утром собирались уходить. Разгуляй вымирал, но, как ни странно, магазин в деревне был — его держал один предприимчивый уроженец деревни, давным-давно живший в Тамбове. Держал себе в убыток, из чистой ностальгии по родным местам, но нам от этого было только лучше. Деньги у Энтони уцелели, и мы смогли запастись продуктами и двумя школьными рюкзаками, а заодно и подходящей одеждой для меня. Просто нечестно было бы уйти от старушки, не заплатив ей хотя бы рассказом — любопытства открыто она не выказывала, но нужно было быть дураком, чтобы не понять её чувств…
Рассказывать взялся Энтони. Пожилые люди умеют и не стесняются сопереживать рассказу, но Александра Ильинична слушала, сидя неподвижно, подперев голову рукой, только в выцветших от старости глазах отражался огонёк керосиновой лампы…
…— В Белом вам повезло, внучки, — сказала она, когда Энтони замолчал. — Ох, повезло… Расселяли его аж в 78-м, так людей-то силой увозили, нехорошо получилось. С тех пор дурное то место, немало людей там пропало. А на ту стаю собачью облавы делали — убьют одного-двух, а стая уходит… Ну и нечисть, само собой, — как о чём-то обычном, сказала она. — В доме-то ведь два духа живут: домовой и кикимора…
— А она разве не в болоте? — осторожно осведомился я. Александра Ильинична покачала головой:
— Уж много раз слышу такое, а откуда взялось — не пойму. Кикимора — злой дух дома. Если люди из дома уходят, а домового с собой не берут — он умрёт скоро, не может без людей. А кикимора — ничего, живёт, только ещё злей становится… — бывшая учительница помолчала, а потом вдруг скзаала, словно решилась: — Может, и не надо вам рассказывать — опасное дело… А только и молчать — не по-людски, раз уж ты так к своему стремишься, и не ради денег… — она кивнула Энтони. — Люди о своём прошлом, о тех, кто жил до нас, помнить должны… Говорите, учитель татариновский с вами беседовал? Всё он правильно рассказал. И Татариново, и Погорелое — сёла молодые, нашествия монгольского не помнят, конечно. И курган тот, что в лесу — его Горелой Могилой потому называют, что там умерших от холеры сжигали. А вот одного он не знает. Может, и рассказывали ему, да забыл — а может, и не попалось никого, кто рассказать мог. Это немногие помнят — нам прадед рассказывал, он в параличе лежал три года, но ни память, ни речь не потерял, вот и говорил — много, словно торопился… Может, и не случайно вас к моему дому вывело… — она внимательно посмотрела на нас и, кивнув каким-то своим мыслям, заговорила снова: — Курган тот — древний. Горелой Могилой его стали называть после холеры, а до этого называли Княжьей Могилой…
У меня захватило дух. Неужели… вот оно?! Ради одного этого мгновения стоило пройти через всё, выпавшее нам…Честное слово — стоило! Энтони закусил губу и, не мигая, смотрел на Александру Ильиничну, лишь спросил отрывисто:
— Почему?
— Да потому, что и есть этот курган — княжья могила. Жил там князь с дружиной, стоял его городок — небольшая крепость, пограничная, как ты говорил — и погиб он там, когда монголы пришли, защищая рубежи Отечества… Так выходит, что курган — могила и для князя, и для дружины его. Прадед говорил, что враги князя убили — и неприбранным бросили, не по-христиански. Вот Пётр-ключарь — знаете, кто это? — и не пустил его в рай. Хотел, а не смог, потому что православному путь туда без погребения заказан. Но всё-таки князь за родную землю жизнь отдал, себя не пожалел — вот и сказано было ему именем Божьим, что быть ему и после смерти на рубежах родной земли, как и прежде, её защитником. С той поры уж какой век несёт он службу… Что в давние времена было — я не знаю, врать не буду. А вот не так чтобы давно были случаи. Раньше-то запрещали об этом говорить, да ещё если в школе, с детьми, работаешь… — она вздохнула: — Вы не думайте только, что бабка из ума выжила. Рассказам этим свидетели есть. Было это в 18-м году, как раз в самом начале гражданской войны… Собрались в наших краях челове двадцать офицеров, что после Первой Войны по домам вернулись с фронтов, да из плена германского. А с ними столько же примерно юнкеров, мальчишек вроде вашего, они сюда из Москвы ушли… Их всех как раз силой в Красную Армию забирать начали, вот и решили они тайком к генералу Маркову на Кубань уйти. Знаете такого?
Я кивнул:
— Он в Добровольческой Армии командовал, у белых, в самом начале войны. А потом погиб.
— Верно, — покивала тоже Александра Ильинична. — Ну вот… Народ бывалый, огни и воду прошли, оружие у них было, едой запаслись… Только нашёлся такой Иуда, рассказал комиссару продотряда, что недалеко отсюда, в Колобове, стоял. Однако, и добрый человек нашёлся — предупредил, чтоб уходили… Учили в школе, как в ту войну русский русского убивал, словно настоящего врага? И красные, и белые — все в крови были… — она вздохнула. — Поняли офицер и юнкера, что будет им смерть. Продотряд-то — как бы не триста человек, а их всего три десятка! Ночью и ушли — прямиком через цнинские болота. Комиссар и гнаться не стал — рукой махнул. Болота там гиблые… Мол, одна им могила будет, и с похоронами не возиться… А всё ж прошли они болота насквозь! — торжествующе объявила Александра Ильинична. — И КАК прошли, — она понизила голос. — Увязли они в топях, как муха в меду. Ни вперёд, ни назад! Куда ни сунься — везде топь страшная, окна бездонные, вода мёртвая. А тут ещё туман с болот встал — дурной туман, волю у людей отнимает, а все страхи в нём растут…
Я слушал, как заворожённый. Старушка рассказывала так, словно бы сама там была — и я почти видел страшную топь и кучку отчаявшихся, усталых людей в мокрых шинелях с погонами, с бесполезным оружием в руках — окружённых смертью со всех сторон…
…— Вдруг видят они — всадник едет по болоту. В тумане едет, как в море, только силуэт тёмный виднеется. Голову так опустил, задумался. А где едет — по самой трясине, через смерть страшную! Опешили они, офицеры-то. А всадник и махни им рукой, словно за собой зовёт. Верно говорят — кто тонет, за соломинку хватается. Пошли люди за ним. Идут — а под ногами гать затопленная! Долго шли, потом уж на твёрдое место выбрались, глядят — а благодарить-то и не кого. Ушёл туман, сухо под ногами — и одни они… Вот. И потом было, уже как фашист напал, в 41-м. До нас-то он не дошёл, не пустили его. Церквушка тогда была в Татариново. Батюшка наш ночь напролёт молился об одолении врага и победе нашим воинам. Слышит под утро — стучат в дверь. Да так, словно к себе домой, громко! Батюшка на крыльцо вышел — нету никого, пустая улица, а на ступеньках стоит деревянный сундучок, старый, чёрный… Открыл его батюшка — и обомлел. Доверху полон золотыми монетами сундучок оказал-ся — да не какими-нибудь, а самыми старинными, ещё от Святого Владимира Красно Солнышко, что Русь крестил… Предколхоза татариновский неверующий был — а босой в церковь прибежал, батюшку расцеловал на радостях. В газете писали, что на деньги те несколько танков построили. Думали, батюшка часть церковного богатства на это отдал, а он поклялся перед смертью в том, что не было в церкви такого… И последний случай недавно был — несколько лет назад. Бежали из колонии — тут, недалеко — четверо преступников. Двух часовых убили, автоматы у них забрали… Страху мы натерпелись тогда! Деревня-то пустая почти! Какая защита, от кого… Ловили их, конечно, но вы ж сами видели, какие леса тут… Неделю ловили. Нету их. И не выходят никуда, и не видели их нигде. Решили уж, что они лесами в соседнюю область подались. А потом нашли их — разом всех. Как раз тут — за Княжьей Могилой. Все четверо мёртвые лежали. Автоматы рядом, ни один патрон не трачен, ножики их самодельные — за голенищами. И крови — ни капельки, а только говорили, что лица у них были такие, словно увидали они страх — и кончились разом. А ведь отпетые были… Князь их погубил. Не любит он злодеев…
