Звезды двигались по небу, и Южный Крест передвинулся на полюс, когда, наконец, показались силуэты, и Гумра появился у костра. У него было легкое, как у шакалов, тело и желтые орлиные глаза. Он сказал:
– Гумра видал людей с той стороны, где садится солнце, и с той, где блестят Семь Звезд.
– Много ли их?
– Больше чем нас. Гумра не мог их сосчитать. Гумра не думает, что они нападут на нас раньше, чем звезды побегут от дневного света.
– Почему так думает Гумра?
– Потому что большая часть спит. Если б они не ждали других воинов, они постарались бы напасть на нас врасплох, ночью.
Курам склонил голову, так как эти слова были справедливы, и посмотрел на восток. Восток еще не бледнел. Звезды, яркие на черном небе, были в таком положении, какое они принимают, пока еще ни один человек и ни одно животное не проснулись на земле. Но Курам знал, что не пройдет и часа, как день осыплет их пеплом, и они угаснут одна за другой.
Была глубокая, сладостная тишина. Звери, которым суждено было погибнуть и своим телами подкрепить тела других зверей, уже не существовали. Умолк даже шакал.
Опросив других разведчиков, Курам поправил огонь и пошел к часовым.
– Ничего нового? – спросил Патрик, стороживший у южного края лагеря.
– Нас подстерегают люди, – отвечал черный.
– Коренастые?
– Нет, люди, пришедшие из леса. Патрик засмеялся про себя. Это непредусмотрительное и исполненное храбрости созданье жаждало битвы.
– Ты не думаешь, что они нападут? – спросил он. При свете огней можно было разглядеть его голову с каштановыми волосами, голубые глаза и длинное лицо с острым подбородком.
– Нападут, если будут чувствовать себя достаточно сильными.
– Тем хуже для них! – пробурчал ирландец.
Курам оставил этот ответ без внимания и отошел. Ему вдруг показалось, что нужно уведомить Айронкестля, и, подойдя к палатке начальника, он поднял полог и позвал. Гертон со времени исчезновения Мюриэль плохо спал. Он встал и оделся.
– Что тебе, добрый Курам?
В этом вопросе была смутная надежда: всякое событие, всякое слово и всякая мысль моментально приводили к мысли о молодой девушке. Скорбь снедала его, как болезнь. В несколько дней он похудел. Страшное раскаяние разъедало душу: он так винил себя за то, что взял с собой Мюриэль, как если бы был ее убийцей.
– Господин, лагерь окружен, – сказал Курам.
– Коренастыми? – воскликнул Айронкестль, содрогаясь от гнева.
– Нет, господин, черными. Гумра думает, что они пришли из леса.
– Их много?
– Гумра не мог их сосчитать. Они прячутся… Гертон опустил голову в грустном раздумье. Затем сказал:
– Я хотел бы вступить с ними в союз!
– Это было бы хорошо… Но как с ними говорить? Негр не хотел этим сказать, что считает невозможным с ними объясниться, так как он умел общаться с помощью знаков и делал это бесчисленное количество раз.
– Они пустят стрелы в тех, кто захочет приблизиться к ним, – сказал он. – Все-таки я попытаюсь, господин, когда рассветет.
Звезды продолжали ярко гореть, но заря была уже близка; она должна была быть короткой. Солнце покажется быстро после того, как забрезжит первый рассеянный свет.
– Я не хочу, чтобы ты подвергал свою жизнь опасности, – сказал Айронкестль.
Слегка ироническая улыбка скривила фиолетовые губы.
– Курам не подвергнет себя опасности. И он прибавил наивно:
– Курам не любит умирать. Гертон обошел лагерь и проверил пулемет. «Мне бы надо не один захватить с собой!» – подумал он.
Затем он глянул на пейзаж: озеро, в котором искривились звезды, степь, кустарник, в отдалении лес. Это был час покоя. Коварная природа обещала счастье и, вдыхая бархатистый воздух, Гертон почувствовал страшное биение сердца. Он повернулся к Южному Кресту и стал молиться:
О lorn Good of my salvat'on,
I have cried day and night before thee…
[3] Отчаяние его сменилось надеждой, вера – удрученностью. Лихорадка сверкала в впалых глазах. Пылкое раскаяние продолжало терзать сердце.
Тропическая заря появилась и мгновенно пронеслась. На минуту алая полоска разделила свет, но над водами озера уже вставало солнце, медное и кровавое.
– Позвать их теперь? – спросил подошедший Курам.
– Позови.
Курам взял старинную флейту, вырезанную из ствола молодого папируса, вроде тех, которые в ходу у некоторых народностей Великих Сильвасов. Она давала приятный однообразный звук, слышимый на большое расстояние…
Затем, сделав знак Гумре следовать за собой, он вышел из лагеря в промежуток между двумя кострами.
Они прошли шагов двести по саванне и остановились. Никто не мог приблизиться на расстояние полета копья так, чтоб они не заметили его. Курам вынул свою флейту, и стал играть на ней монотонно и заунывно, затем закричал громким голосом:
– Люди этого лагеря хотят заключить союз со своими скрывающимися братьями. Пусть те покажутся, как показываемся мы!
Говоря таким образом, он не надеялся, что его поймут люди, говорившие на неведомом языке, но подобно бесчисленным поколениям дикарей и людей просвещенных, он верил в добродетель глагола и приписывал ему силу заклинающую, повелевающую и созидающую свет. Кустарник и саванна не выказывали ни малейшего следа присутствия человека. Быстро промчался какой-то зверь, утренние птицы славили созидающий свет…
– Отчего же вы не отвечаете? – вопил Курам. – Мы хорошо знаем, что ваши воины осаждают лагерь. Гумра с орлиными глазами видел вас со стороны Семи Звезд и в стороне, где садится солнце.
Ответа все не было, но в глубине кустарника поднялся какой-то шум. Гумра, обладавший таким же тонким слухом, как зрением, сказал:
– Я думаю, мудрый вождь, что идут другие воины… Тогда Курам, охваченный беспокойством и гневом, закричал тоном угрозы:
– Пусть прячущиеся люди не очень полагаются на то, что их много. У белых людей есть оружие, такое страшное, как землетрясение или пожар, пожирающий лес!
Слова его сопровождались мимикой; но вдруг поняв свою неосторожность, он продолжал кротко:
– Мы пришли не как враги. Если ваши вожди захотят вступить в союз, вы будете желанными гостями в нашем лагере!
Внезапно один черный вскочил с ревом, подобным реву буйволов. В одной руке он держал стрелу, в другой дубину. Сила жила в его груди, челюсти его выдавались, как у волка; желтые глаза блестели пылом, мужеством, алчностью.
