Не говоря ни слова, отец мой дружески пожал руку этой славной женщине, которая теперь охотно и поспешно принялась рассказывать нам о приготовлениях к предстоящему путешествию, которые она уже успела провести.
При этом она не преминула воспользоваться случаем и на все лады со свойственным ей природным красноречием расхваливала всевозможные достоинства ее маленькой Розетты. Слушая ее рассказы и вспоминая милое личико спящего ребенка, я рисовал в своем воображении весьма привлекательный образ молодой девушки, и во мне разыгралось желание поскорее убедиться собственными глазами, что этот образ, созданный моим воображением, соответствует действительности. Не забудьте, что мне тогда было всего восемнадцать лет, а в эти годы воображение любого юноши пылко и вовсю принимается за работу, стоит лишь дать ему толчок.
Перед уходом отец захотел еще раз взглянуть на мальчика и поцеловал его в лобик. Я также последовал его примеру, движимый внезапным чувством нежности и симпатии к этому ребенку.
В этот момент кто-то постучал в дверь, и почти тотчас же появилась мерзкая кривляющаяся физиономия негритянки, которую мы видели шляющейся на одном из перекрестков отвратительного Черного города и которую люди называли Зеновией Пелле.
– Как, Клерсина! Ты все еще не ложилась? – воскликнула она, оглядывая нас искрящимися от любопытства глазами.
– Нет, еще не ложилась, как видите! – отвечала Клерсина самым величественным, спокойно горделивым тоном. – Ты знаешь, Зеновия, я никогда не занимаюсь чужими делами и ни во что, что меня не касается, не вмешиваюсь. У меня, слава Богу, и своего дела довольно, и я по вечерам не захожу в чужие дома, а преспокойно сижу у себя, никого не беспокоя! Советую и тебе поступать так же, Зеновия, и идти домой. Дети твои сейчас только плакали и кричали: они хотят есть. Пойди же и накорми их ужином, да уложи спать. Невежливо беспокоить людей, когда у них гости, и в особенности, если это массы, важные белые массы! Неграм гораздо приличнее сидеть у себя дома, Зеновия…
Эта длинная речь, произнесенная Клерсиной спокойным тоном, очевидно, произвела желаемое действие на любопытную Зеновию. Она сконфуженно опустила голову и пробормотала что-то вроде извинения, но тут же окинула всю комнату зорким испытующим взглядом, как бы желая разом запечатлеть все мельчайшие особенности этого помещения. Так как полог кровати не был еще опущен, хорошенькое личико Флоримона оставалось еще на виду, и мне показалось, что взгляд этой отвратительной женщины остановился на ребенке с каким-то странным выражением, от которого у меня, сам не знаю почему, мороз пробежал по коже. Я взглянул на Клерсину и понял, что и она, в свою очередь, испытала то же самое неприятное ощущение. Резким, торопливым движением она задернула полог и, направляясь ко входной двери, на пороге которой все еще стояла незваная посетительница, сказала ей:
– Иди к себе, Зеновия, иди к своим детям и не замышляй ничего дурного.
На этот раз негритянка не заставила повторять вторичного приглашения и скрылась, не сказав ни слова, но со злой и коварной усмешкой на своем безобразном лице. Не придавая никакого особенного значения этому маленькому инциденту, мы распрощались с тетей Клерсиной и вышли из ее дома.
Стоя на пороге своей хижины, Клерсина указала нам направление и рассказала, какой дорогой следует идти, и нам показалось весьма нетрудно, следуя ее указаниям, найти дорогу домой. Но вышло иначе. За это короткое время лицо Черного города успело совершенно измениться. Все улицы, которые всего какой-нибудь час тому назад были такие шумные и полны бесчисленными группами негров, казались теперь совершенно иными; или же все те эпизоды, которые по пути отвлекали наше внимание, заставляя нас машинально следовать за нашей проводницей, помешали нам хорошенько приметить путь. Как бы то ни было, но оказалось, что мы положительно не можем разобраться в этих совершенно однородных крошечных улицах, переулках и закоулках, где теперь все – и люди, и предметы – было объято мертвым сном, в который все это погрузилось разом, точно по мановению волшебной палочки. На первых порах мы все еще не теряли надежды отыскать дорогу, хотя бы ощупью. Но, пробродив более получаса в этом сонном и темном лабиринте, мы волей-неволей должны были сознаться, что заблудились и вряд ли сумеем выбраться отсюда. Все эти переулочки и проулки так походили друг на друга, что мы не могли отличить один от другого. Мы даже не понимали, в каком направлении находится город, через который нам следовало пройти прежде, чем добраться до набережной. Мы уже в третий раз возвращались на один и тот же перекресток, в чем убеждались при виде большого каменного столба, стоявшего тут. В довершение бед, все небо заволокло тучами, так что у нас не было даже возможности определить направление по звездам. Ввиду столь затруднительного положения мы поневоле должны были обратиться с просьбой указать нам дорогу к какому-нибудь из благосклонных обитателей этих жалких хижин, вдоль которых мы теперь шествовали в унылом молчании.
Но у нас не хватало духа войти и разбудить кого-нибудь из этих несчастных, чтобы попросить у них помощи. Тем не менее, мы готовы были уже решиться и на это, когда светящаяся точка у порога одной из этих лачуг привлекла наше внимание. Подойдя ближе, мы смутно различили во мраке южной ночи фигуру человека, раскуривавшего трубку. Это был столь нежданный, благоприятный случай, что мы, конечно, не преминули воспользоваться им. Огонек его трубки являлся для нас в данный момент поистине спасительным маяком.
– Не будете ли вы столь добры, любезный мой, указать нам дорогу в город и направление набережной? – обратился отец к курящему, останавливаясь перед ним.
Странное дело, но этот столь простой и естественный, по-видимому, вопрос поверг его в неописанное удивление. Он поспешно вскочил на ноги, как бы под влиянием совершенно неожиданного, сильного впечатления, и тогда мы с отцом увидели, что это был человек громадного роста. Недоумение его можно было сравнить только с недоумением и оторопью спящего, внезапно пробужденного каким-нибудь необычайным светом и треском, или же человека рассеянного и задумчивого, погрузившегося в свои мысли, которого неожиданно хлопнули по плечу. Правда, лицо его совершенно исчезало во мраке, скрытое громадными отвислыми полями широкополой соломенной шляпы, благодаря которой, вероятно, нельзя было бы различить его черты, даже если бы ночь не была такой темной, как теперь. Отец мой, видя, что на его слова не последовало решительно никакого ответа, слегка повысил голос и повторил еще раз свою просьбу.
– Очень охотно! – отозвался на этот раз незнакомец с сильным креольским акцентом. – Очень охотно, – повторил он, – я провожу вас до конца этой улицы, а затем вам останется только идти прямо в том направлении, которое я укажу вам…
С этими словами он зашагал вместе с нами вдоль темной улицы.
– Вы, вероятно, приезжие в Новом Орлеане? – осведомился он, продолжая идти вперед.
– Да, – довольно сухо, как мне показалось, ответил ему моей отец, как известно, вообще не терпевший расспросов.
– Сильно же вы задержались в Черном городе; в это время здесь все мануфактуры закрыты и все дела закончены. Но вы, вероятно, имели надобность повидать кого-нибудь из этой черномазой орды? – добавил он презрительным тоном.
