– А кто вам сказал, что намерение наше не таково? – спросил Брайс ироническим тоном, не предвещавшим, по-видимому, ничего хорошего.
– Никто мне этого не говорил, – отвечал я, – но вы сами должны понять мое беспокойство. После того, как я добросовестно выполнил по отношению к вам все свои обязательства, оказав вам серьезные услуги, которых и сами вы не отрицаете, – согласитесь сами, для меня весьма тяжело и неприятно не иметь даже возможности дать двум бедным сиротам, порученным моему попечению, уверенности, что они будут высажены целы и невредимы на каком-нибудь берегу!..
Ни Вик-Любен, ни Брайс не ответили мне на это ни слова.
– Повторите же мне, по крайней мере, – воскликнул я негодующим тоном, возмущенный столь многозначительной нерешимостью и молчанием, – повторите мне, что вы еще намерены выполнить все условия нашего договора!
– Мы всегда еще успеем уладить это, когда будем в виду берега! – проговорил Вик-Любен, вообразивший, вероятно, что нашел самый уклончивый ответ.
Но, в сущности, эти слова произвели на меня такое впечатление, будто он сказал мне, что в этот момент, когда мы будем в виду берега, прекратится моя работа капитана и наступит час нашей гибели. А момент этот, как мне хорошо было известно, мог наступить и сегодня вечером, или этой ночью, если только мои расчеты были верны. Мы шли с самого утра с попутным ветром с быстротой не менее двенадцати узлов в час, несмотря на наши аварии. Нельзя было терять ни минуты; надо было быть наготове и ожидать всего худшего от таких людей, с какими нам приходилось иметь дело. Я молча поклонился и отошел от них.
С закатом солнца я объявил, что чувствую себя очень усталым и намерен отдохнуть и провести остаток ночи подле усопшего, и затем спустился вниз.
Удостоверившись, что никто не последовал за мной и что Флоримон, истомившись бессонными ночами во время страшной бури и качки, теперь заснул на кресле самым крепким сном, я объяснил Розетте и Клерсине, в каком положении мы находимся и чего нам следует опасаться, сообщил им, что решающая минута близка; через каких-нибудь несколько часов мы могли очутиться в виду берегов, а вслед за этим, по всей вероятности, должно было последовать и наше поголовное избиение. Все подтверждало это предположение или, скорее, мою уверенность: уклончивые ответы главарей бунта, их мрачные лица и решимость отделаться разом от всех свидетелей их преступления, чтобы беспрепятственно воспользоваться плодами своих злодеяний. В заключение я сообщил обеим женщинам, что считал за лучшее обмануть этих негодяев относительно настоящего положения судна и что, вероятно, появление берегов будет для них неожиданностью, вследствие чего к их намерению перерезать всех нас может присоединиться еще бешеный взрыв злобы и дикого насилия.
Такого рода перспектива, наверно, вызвала бы крики отчаяния и целые потоки слез у других женщин, но была встречена Розеттой и Клерсиной с полнейшим спокойствием: то душевное горе, какое обе они испытывали в настоящее время, делало их совершенно безучастными ко всему остальному. Но для меня мало было их геройской готовности ко всему, какой я и без того ожидал от них, – мне нужно было еще их деятельное участие для осуществления задуманного мною плана. И они обещали мне помогать во всем и сделать все, что возможно, для нашего общего желания, не ради самих себя, но ради маленького Флоримона.
Подняв и открыв не без усилия трап, находившийся под ковром в комнате умершего у самой его постели, я спустился в маленький тайник, который находился под этим трапом. Клерсина светила мне сверху свечой.
Это была тесная, маленькая каморка, обитая со всех сторон железом. Здесь стояло двенадцать средней величины бочонков с порохом. Об этом знал я один, так как сам перетащил их сюда ночью, вдвоем с Белюшем, в этот никому не известный тайник. Здесь же находился и сундук с золотом, а также ящик с драгоценными камнями, о которых я упоминал раньше; но теперь, при данных условиях, эти драгоценности не имели для нас никакого значения.
Один за другим я вытащил наверх, в каюту, все двенадцать бочонков, затем, снова захлопнув трап и заперев на замок дверь, ведущую в кают-компанию, поставил эти бочонки в ряд перед постелью усопшего. После этого, отставив свечи на такое расстояние, чтобы избежать всякой случайности, но вместе с тем осветить эти бочонки так, чтобы их от дверей было прекрасно видно, принялся вместе с Розеттой и Клерсиной осторожно вскрывать их. Покончив с этим делом, я изготовил с помощью корпии и толстых ниток фитиль, тщательно просалил его и затем обмакнул в порох.
Приготовленный таким образом фитиль я опустил в отверстие каждого бочонка.
Было около девяти часов вечера, когда эти приготовления были кончены. Теперь оставалось только с помощью моего карманного ножа проделать в двери достаточной величины отверстие, чтобы в него можно было свободно видеть, что делается в кают-компании, или оттуда видеть то, что происходит в капитанской каюте.
Когда все это было сделано, нам оставалось только терпеливо ожидать роковой, неминуемой и, без сомнения, близкой развязки. Розетта и Клерсина поняли меня с полуслова и во все время были самыми толковыми и деятельными помощницами. Обе они даже испытывали некоторое чувство мрачного удовлетворения, сознавая, что ограждены от грубого, унизительного насилия этих палачей и что, если они погибнут, то вместе с ними погибнут той же страшной смертью и их мучители. Мне казалось, что строгое, мертвое лицо Жана Корбиака, безмолвного свидетеля последнего отчаянного средства, к которому я решился прибегнуть ввиду крайней опасности, как будто одобряло мой поступок улыбкой, застывшей на его мертвых устах, и будто говорило мне еще раз: «Благодарю тебя, сын мой!»
Я открыл задний кормовой иллюминатор и безмолвно смотрел на длинную серебристую борозду, которую оставляла позади себя «Эврика». Луна, отражаясь в этой светлой струе, придавала ей нечто чарующее и таинственное. Маленький Флоримон по-прежнему спал в своем кресле, не сознавая той страшной драмы, которая разыгрывалась вокруг него и теперь подходила к концу. Клерсина и Розетта снова опустились на колени подле постели умершего и тихо молились, может быть, втайне готовясь к последнему часу. Около полуночи в открытый иллюминатор до меня донесся крик вахтенного матроса:
– Земля впереди!.. По правому борту!
В тот же момент на палубе послышались шум, топот десятков ног, выкрики, злобные ругательства, проклятья и яростные возгласы… Прошло еще несколько минут. Затем на лестнице, ведущей вниз, раздались тяжелые шаги. Кто-то постучал в дверь комнаты, и я узнал голос Вик-Любена.
Глава XX. Решительный момент
– Отворите, – крикнул Вик-Любен сдавленным, глухим от бешенства голосом. – Вахтенный дал знать, что впереди земля.
– Ну, так что же? – ответил я. – Значит, я больше вам не нужен. Оставьте меня в покое!
Затем я услышал, как он совещался с восемью или десятью матросами, которые явились вслед за ним в кают-компанию. Посмотрев в отверстие, проделанное мною в дверях, я увидел, что все они вооружены, одни – пистолетами, другие – топорами, третьи – ножами. Их преступное намерение приступить сейчас к кровавой расправе с нами ясно читалось на их лицах, придавая им ужасное, отталкивающее выражение.
