– Кроме этого, Земля должна будет доставлять воздух воду и минералы, сказала Ла.
– Я вас прошу, Зальтнер, – ответил на это Элль, несколько рассердившись, – не забывать, во-первых, что все это – очень зыбкие проекты, а во-вторых, что если даже Марс будет получать доходы с Земли, то он сделает это так, чтобы Земля и ее культура не страдали от этого. Не придавайте слишком много значения фантазированию некоторых марсиан. Это ведь вполне понятно. Согласитесь сами, что соблазнительно увеличить в десять раз количество солнечной энергии, получаемое нашей планетой.
– Я на это могу вам сказать только одно. Я очень хотел бы дать почувствовать первому марсианскому сатрапу, который явится за моим миллионом калорий, силу моих человеческих кулаков.
Элль пожал плечами. – Это вам мало поможет, – сказал он.
– Но вашим домашним животным я все-таки никогда не стану!
– Слепые! – воскликнул Элль. – Неужели вы не убедились еще воочию, что вы не что иное, как рабы, жалкие рабы природы, предания, самолюбия и ваших собственных законов, и что мы приходим к вам, чтобы вас освободить?
– Я не верю в свободу, которая начинается с насилия.
– Вы рассуждаете, как больной ребенок, который не подчиняется доктору и не хочет принимать лекарства.
Ла слушала разговор молча. Элль несколько раз взглядывал на нее, как бы желая увидать, что она согласна с ним, но ее взор все время был направлен на Зальтнера. Его простой, естественный образ мыслей радовал ей сердце, но все-таки все, что он говорил, больно отражалось в ее душе. Разве не проиграно уже все то, за что он еще сражается? Разве великая судьба, царящая над планетами, не сотрет без следа этих упрямых детей Земли? Конечно, Элль прав: учение нумэ, это – разум, это свобода, и ему обеспечена победа. А затем! Разве великая судьба не принесет еще большего укрепления благородной воли личности? Разве свобода не заключается в возможности управлять всем случающимся ко благу этой же личности? Какую же иную свободу могут дать человечеству нумэ?
– Нет, Элль, – сказала Ла медленно, когда Зальтнер ничего не ответил на последнее замечание. – Нет, нет, – не как ребенок. Зальтнер говорил, как взрослый. Нумэ может лучше все это понять, но лучше чувствовать и хотеть нельзя. И я знаю, что так же будет он и действовать.
Она протянула Зальтнеру руку. Ее темные глаза влажно блестели, когда она сказала:
– Но к чему спорить? Дайте нам испробовать все средства к тому, чтобы нумэ и люди были друзьями. Ведь необходимо, чтобы вы учились, учились не теряя благородства. Дайте нам победить заблуждение и клевету, которые вам сейчас угрожают. Время еще есть! Вы, конечно, этого так же хотите, Элль?
– Чего же большего можно еще хотеть? Желанием всей моей жизни было добиться понимания между обеими планетами, их примирения, объединения их культурной работы. С того момента, как я сам лично узнал нумэ, это желание только еще усилилось. Что нумэ превосходят людей чем угодно – это факт. Если дело дойдет до борьбы, люди должны быть побеждены – это несомненно. Что я в этом случае должен быть на стороне нумэ, это так же естественно, как понятна и противоположная точка зрения Зальтнера. Ненависть к человечеству, проявляемая одною частью марсиан, конечно, не представляет собою ничего справедливого, но эти газеты отнюдь не являются мнением Марсианских Штатов. Я надеюсь, что противоположные голоса должны скоро подействовать. Если бы Зальтнер читал и другие газеты, он, может быть, нашел бы в них что-нибудь менее горькое для себя.
– Я читал и другие, – ответил Зальтнер. – Я занимался газетами все послеобеденное время целиком. Хуже всего то обстоятельство, что очень трудно чем-нибудь обосновать мнение о благопристойности человечества. Тому, что будет сказано за нас, марсиане должны верить на слово, а то, что говорится против нас, подтверждается уже имевшим место случаем единственного соприкосновения марсиан с людьми. Во всем этом виноваты проклятые англичане. Но, конечно, виноваты так же и оба болтливых матроса с воздушного корабля и их сообщники, устроившие эту штуку в театре, Правительство должно было бы принять против этого более энергичные меры.
Элль ничего не ответил на это и вскоре стал прощаться. Уходя, он задержал свой взгляд на Ла, которая смотрела на него смеющимися глазами. Когда он ушел, Ла повернулась к Зальтнеру и, схватив его за руки, проговорила:
– Как радует меня то, что у меня здесь ты, мой любимый, мой милый!
XXX. Ретроспектив
Исма отметила в своем дневнике уже 18-е октября. Так как несколько дней перед этим она не делала никаких записей, ей понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и определить дату. Она чувствовала себя очень расстроенной. Ко всем ее заботам присоединилось еще недомогание, явившееся результатом изменения жизненных условий. Ее слабость в последние дни стала так велика, что она уже не покидала своей комнаты. Ее друзья были этим весьма озабочены и даже вызвали Хиля, как лучшего на Марсе знатока человеческого организма, чтобы посоветоваться с ним. Последний должен был проделать для этой цели значительное путешествие от места своего пребывания до Кла. Хиль указал на необходимость постройки для Исмы особого аппарата, который дал бы ей возможность находиться в нормальных условиях земного тяготения и давления воздуха. С тех пор, как она находилась в течение всей ночи и части дня в этом искусственном земном климате, силы ее начали восстанавливаться.
Несмотря на то, что ее друзья и знакомые, прежде всего Ла, всячески старались ее приободрить, несмотря на то, что Зальтнер часто смешил ее добродушными шутками и юмористическими описаниями своих приключений на Марсе, она с тоскою ждала приходов Элля. Он навещал ее ежедневно, а во время ее болезни, насколько это допускалось ее состоянием, разговаривал с ней по телефону. Его отношение к ней продолжало оставаться таким же дружеским и участливым, он попрежнему относился к ней с исключительным вниманием, которым он успел избаловать ее за долгие годы. Он старался угадывать ее желания, почти никогда не приходил без того, чтобы не принести с собою что-нибудь, что, как он думал, могло бы ее заинтересовать – газетную статью, рисунок или один из тысячи любопытнейших образцов марсианской индустрии. И в то время, как она разглядывала принесенное, его взор покоился на ней с прежней нежной привязанностью. Она ни на что не могла пожаловаться и в то же время с болью чувствовала, что между ней и ее другом начинается какое-то отчуждение. В его присутствии это исчезало, но как только он уходил, оно вставало перед ней снова. Она сама начинала искать, чем бы его попрекнуть.
Почему не мог он до сих пор добиться, чтобы ей разрешили отбыть с межпланетным кораблем к южному полюсу Земли? Ее просьба была, хотя и с сожалением, но решительно отвергнута Иллем: обстоятельства не допускали этого. Элль напрасно старался поддержать ее ходатайство – ему разъяснили, что, пока Марс находится как бы во враждебных отношениях с Землею, нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из обитателей Земли был отпущен. Когда же Элль как-то раз в ее присутствии горячо просил своего дядю об ускорении ее отправки на Землю, она почувствовала себя обиженной его усердием. А он хотел оставаться на Марсе! Не было и речи о том, чтобы он ее сопровождал. А ведь теперь его место должно было бы быть на Земле, где он мог бы содействовать примирению! Что же именно удерживало его сейчас?
