Но какое бы мы ни составляли себе понятие о внутреннем устройстве тел, ныне признана и бесспорно установлена истина, что неподвижной точки, искомой нашим воображением, не существует нигде. Тщетно Архимед искал бы точки опоры, чтобы сдвинуть с места вселенную. Миры, подобно атомам, зиждутся на невидимому на силе невещественной; все движется, повинуясь притяжению и как бы отыскивая неподвижную точку; но она ускользает, по мере того, как ее преследуют, и не существует вовсе, так как в бесконечном пространстве центр – и везде, и нигде. Умы якобы позитивные, утверждающие, что в мире «царствует одна материя с ее свойствами», и презрительно относящиеся к исследованиям мыслителей, должны бы прежде всего объяснить нам, что именно они подразумевают под пресловутым словом «материя»? Если б они не относились к этому вопросу поверхностно, если б они подозревали, что под видимой внешностью скрывается неосязаемая действительность, они были бы скромнее.
Но мы добиваемся истины без предвзятой мысли – не руководясь духом известной системы, и нам, кажется, что сущность материи остается столь же таинственной, как и сущность силы. Так как видимая вселенная вовсе не то, чем она представляется нашим чувствам. В действительности, эта видимая вселенная состоит из невидимых атомов. Она зиждется на пустоте и силы, управляющие ею сами по себе, не материальны и невидимы. Было бы менее смелым думать, что материя не существует, что все – один динамизм, нежели браться утверждать, что все исключительно состоит из материи. Что касается материальной составляющей мира, то она исчезла (замечание довольно пикантное), – исчезла именно одновременно с победами механики, провозгласившей торжество невидимого. Неподвижная точна исчезает в мировом равновесии сил, в идеальной гармонии колебаний эфира. Чем усерднее ее ищут, тем труднее ее отыскать, и последнее усилие нашей мысли будет осознать последнее самое важное понятие – Бесконечность.
V. Душа, одетая воздухом
Она стояла во всем блеске своей целомудренной наготы, подняв вверху руки и закручивая массу своих густых, шелковистых волос, которые она старалась укрепить на затылке. Это была совсем юная красавица, еще не достигшая расцвета и полного развития форм, но уже приближавшаяся к совершенству, в лучезарном сиянии своих семнадцати лете.
Очаровательное дитя Венеры, она поражала белизной своего тела, с легким розоватым оттенком. Под прозрачной кожей пульсирующая горячая, здоровая кровь. Глаза ее сияли таинственным, опьяняющим блеском.
Она была чудно хороша, и если б какому-нибудь новому Парису пришлось присудить ей пальму первенства, не знаю, за что именно он сложил бы эту пальму к ногам ее – за грацию, за изящество или за красоту, до такой степени она соединяла в себе живую прелесть современных чар с спокойными совершенствами классической красоты.
Самый счастливый, самый неожиданный случай привел нас сюда – художника Фалеро и меня. Прошлой весной в светлый, прекрасный день, прогуливаясь с ним по берегу моря, мы забрели в одну из оливковых рощ с печальной листвой, которые встречаются между Ниццей и Монако, и, сами того не замечая, попали в чей-то сад, открытый со стороны побережья. Живописная тропинка извивалась вверх по холму. Мы прошли над померанцевой рощей, золотые плоды которой напоминали сад Гесперид
[55]. Воздух был напоен благоуханием, небо сияло синей лазурью. Мы беседовали между собой, проводили параллель между наукой и искусством, как вдруг мой спутник остановился, словно очарованный, сделав мне знак, чтобы я молчал и смотрел.
В нескольких шагах перед нами за зарослями кактусов и варварских смоковниц глазам нашим представилась роскошная ванная. В открытое окно, куда врывался ярки свет солнца, у мраморного бассейна, в который с тихим журчаньем падала струя воды, мы увидали незнакомую девушку. Она стояла перед огромным трюмо, отражавшим всю ее фигуру с ног до головы. Вероятно, плеск воды помёшал ей услышать наше приближено. Мы скромно, или, вернее сказать, нескромно остановились за кактусами и замерли в немом созерцании.
Она как будто даже не сознавала своей красоты. Стоя на тигровой коже, она не торопилась одеваться.
Решив, что ее длинные волосы еще слишком влажны, она опять распустила их вдоль спины, повернулась в нашу сторону, взяла розу с маленького столика возле окна, потом, подойдя к громадному зеркалу, принялась за свою прическу, спокойно закончила ее, воткнула розу между двух жгутов волос и, обернувшись спиной к солнцу, нагнулась, вероятно, чтобы достать свою одежду. Вдруг она выпрямилась, пронзительно вскрикнула, закрыла себе лицо руками и бросилась бегом в темный угол.
Мы догадались, что, вероятно, движение наших голов выдало наше присущее или, может быть, она увидала вас в зеркале. Как бы то ни было, мы тотчас же ушли из сада и по той же тропинке спустились к морю.
– Признаюсь, что между всеми моими моделями я не видал ни одной до такой степени совершенной, считая и тех, что служили мне образцами для моих картин – «Двойные звезды» и «Цель»! – воскликнул мой спутник. – А вы как полагаете? Это, видите, пришлось очень кстати, как бы в подтверждение моих доводов. Как бы красноречиво вы не воспевали хвалу наслаждениям науки, согласитесь, однако, что искусство тоже имеет свои прелести. Разве земные звезды не могут соперничать с небесными красотами? Разве вы не любуетесь, как и мы, изяществом этих форм? Каше восхитительные тона! Какое тело!
– У меня не настолько дурен вкус, чтобы не восхищаться тем, что действительно прекрасно, – возразил я. – Согласен с вами, что человеческая красота (в особенности женская) представляет самое совершенное творение на нашей планете. Но знаете ли, чем я более всего любуюсь в этом создании? Не художественной, или эстетической его стороной, а именно научным доказательством действительно чудного факта. В этом прелестном теле я вижу душу, одетую воздухом.
– Какой вы, однако, охотник до парадоксов! Душа в одежде из воздуха! Это слишком идеально для такого реального тела. Что у этой прелестной особы есть душа, в этом я не сомневаюсь. Но позвольте художнику полюбоваться ее телом, его жизнью, его формами и колоритом!
