— Можно подумать, ей много надо!
— Как же мне все это надоело, — выдохнет Женя.
А когда они приедут на Фонтан, Евгения Ивановна увидит бодрую и здоровую Аньку и накрытый стол.
— Это что?
Лидка подведет ее к столу:
— Давай раздевайся — пить будем, чтоб ты совсем копыта не откинула.
Женька развернется к дверям, но Лидка прикроет собой выход:
— Куда собралась?!
— Благодарю за участие, дамы, но водка не помогает. Уже пробовала.
— Тогда держи, — Лидка, запутавшись в своей гигантской бархатной котомке, внезапно вытащит коллекционный маузер. Анька ойкнет, а Женя удивленно вскинет бровь.
— Это не для тебя. Точнее, тебе. Тьфу ты! — ругнется Лида. — На вот! Ты же стрелять любишь? На! — Она выудит из сумки коробку патронов. — Я не знаю, как их туда совать. Иди на берег. Там нет никого. Иди, постреляй. В небо, в землю. Хочешь — в себя. Может, полегчает. На, — она впихнула тяжелую коробку Женьке в руки, — иди уже! Но только выпей, а то замерзнешь!
Анька метнулась к Жене с выпивкой. Та в совершеннейшем недоумении от такой сестринской заботы, не раздеваясь, у порога махнула стопку. И сделала шаг к столу.
— Да подождите, малахольные, как я его ночью в такой холод на улице заряжать буду?! Дайте собраться.
Ветер у моря на 8 станции Фонтана выворачивал полы пальто и продирал до костей. Женька брела по берегу, вдыхая обжигающе соленый воздух. Внутри нее был точно такой же лютый ледяной шторм.
Маузер в той самой оригинальной деревянной кобуре, в которой его Иван Беззуб презентовал много лет назад своему первому зятю, болтался и больно бил по костлявому бедру.
Женька выдернула тяжелый ствол и прицельно вскинула руку. Море, вязкий песок, родной оружейный запах… Чуть дальше по берегу целую вечность назад они впервые поцеловались и впервые поссорились с Петькой. Пропал без вести — это страшнее смерти. Потому что он застрял, завис, как призрак, между живыми и мертвыми. И ей теперь не спать, не жить, ей гадать — каждый день. Она сначала, как в отрочестве, приставит дуло к виску, вздохнет и бессильно опустит руку, усядется на песок, вслушиваясь в ночное штормовое море. А потом встанет, сунет неудобный маузер обратно в кобуру и побредет по склону вверх, к темным дачам…
Армия еще в апреле ушла на запад добивать немцев, снова оставляя освобожденную Одессу на руководящих работников и баб с детьми. И в южный портовый город хлынули не только эвакуированные свои и чужие жители, но и все уцелевшее воровское племя. Бесхозное оружие, выписанные на восстановление деньги, ничейные дома на окраине, нехватка продовольствия и осевшие по карманам и квартирам ценности, гуляющие из рук в руки… Выходить в сумерках на улицу снова было страшно. Революционный гоп-стоп ранних двадцатых вернулся, но более зверский и без привычных воровских понятий. Женя не боялась, хотя стреляли на Молдаванке регулярно. Своих, «хуторских», а хуторами называли целые кварталы, здесь по-прежнему не трогали, а залетные на Молдаванку не совались — местные, как и четверть века назад, держали и район, и периметр, и чужие исчезали бесследно, не успев проявится.
А вот фонтанские дачи, необитаемые, заколоченные, в основном летние, неприспособленные под круглогодичное проживание, да выходы из катакомб со схронами контрабандистов на склонах снова были у банд в цене.
Женька не шла, а из последних сил волокла себя обратно с маузером на боку и неподъемным камнем на сердце. Она почти дошла до Анькиной улицы, когда услышала за спиной тяжелые шаги.
— Ты смотри, какая фифа загуляла. А ну притормози!
Косько шла, не останавливаясь.
— Стой, я сказал, пока уши не отрезали.
Женька ускорилась.
— А ну лови эту суку!
Женька побежала, скользя по мерзлой траве. По топоту она поняла — минимум двое. Она испуганно рванула вперед, уже не глядя, не разбирая дороги, и с размаху врезалась в забор. Бежать некуда. Да и незачем. Она упрется спиной в калитку и выдернет маузер. Преследователи, повернув в ее угол, поняли — тупик и дальше шли медленно, куражась.
— Ишь ты! Какой подарочек на Новый год! На всю братву хватит!
— Иди сюда, шалава! Хорошо обслужишь, живой отпустим.
Все ее обиды и боли от толпы, которая собиралась ее сжечь в Чернигове, до этого мерзкого вечернего томного призыва «драга домна Женя» поднялись густой смолой из сердца до горла. Женька Косько ждала, когда бандиты подойдут поближе. Она приоткроет рот и, глубоко вдохнув, выдаст какой-то то ли рык, то ли рев и выстрелит одному из них точно в пах, а потом с черным диким удовольствием разрядит весь магазин во второго. Точно в сердце. Она будет стрелять и орать-орать-орать и после того, как кончатся патроны…
За полночь Женька завалится в дом Ани вся в песке, грязи и драных чулках. Бросит в угол кобуру. Дойдет до лежанки и, проваливаясь в сон, выдохнет ошалевшим перепуганным сестрам «спасибо». Проснувшись в обед, она спеленает маузер вместе с кобурой в простыню, перемотает найденной бечевкой и выбросит с пирса в море.
Шаманка
Выехали с рассветом и долго поднимались на пологой тропинке, потом шли по дну высохшей речки.
«Хитрые черти, на этих камнях никаких следов не сыщешь, если не знаешь, где искать», — думал всю дорогу Вайнштейн, пытаясь хоть как-то запомнить дорогу, вдруг пригодится.
На равнине их встретил возница на арбе. «Абрек» оказался древним-древним дедом с огромным морским кортиком за поясом, сделанным явно по спецзаказу каким-то щеголем морским. Стало понятно, почему усмехнулся Митрич, когда рассказывал про него. Борьке надели на голову полотняный мешок и посоветовали заснуть, дорога займет весь оставшийся день. Он поначалу пытался бороться со сном, безуспешно ловил хоть какие-то знакомые слова в беседе шаманки с возницей, но они говорили на каком-то местном диалекте, совсем не так, как разговаривали узбеки из аула.
На полустанке все прошло как-то слишком легко и гладко, Вайнштейн даже насторожился по старой воровской привычке, а потом понял — ночь, измученные дневной жарой пассажиры спали как убитые, и только полусонная узбечка, единственный проводник на четыре вагона, бодрствовала. Получив от шаманки и Борьки оговоренную дань, даже не взглянув на билеты, она махнула рукой и что-то сказала. Вайнштейн ничего не понял, но ориентировался на шаманку, которая быстро юркнула в глубь вагона. Место ему нашлось на боковой полке, где спал мелкий мальчишка, который утром оказался мелким худосочным дедом, веселым и дружелюбным, ни слова не понимавшим и не говорившим по-русски, что, впрочем, совсем не мешало ему активно общаться с Борисом, непрерывно угощать его какими-то белыми солеными твердыми, как морские камни, шариками, которые невозможно было разгрызть. Сам дед постоянно катал в беззубом рту эти шарики, прихлебывал из пиалы давно остывший чай и говорил, говорил, говорил… Борис все время находился в каком-то полусонном состоянии, то погружаясь в забытье, то выныривая из него под неумолкающие рассказы дедушки-попутчика. Шаманка тоже без дела не осталась, к полудню к ней потянулись самые разные люди, что-то говорили, что-то приносили, приводили детей и стариков. Проводница едва не падала на колени и каждый раз пыталась поцеловать ей руки, когда случалось мимо полки шаманки проходить. К вечеру все купе шаманки оказалось свободным — кто-то вышел, кто-то просто счел за благо перейти на другое место, новые пассажиры, каждый раз радостно бросаясь к свободным полкам, словно натыкались на невидимую стену на подходе к этому купе и медленно пятились назад…
