Она негодовала. Вся ее жизнь летела к чертям собачьим. И сил вырваться из очередного витка воронки, которая регулярно, примерно раз в десять лет почти обнуляла ее активы, уже не было. Но Лида была слишком дальновидной и расчетливой, чтобы рисковать жизнью, тем более после такого предупреждения. Рассказывать о спасенных из гетто детях было некому и нечего. Тем более, ей удалось спасти всего-то четырех. Потом ей намекнули, что следующий визит может оказаться последним. И ни имен, ни фамилий этих малышей она не знала, и выжили ли они потом — неизвестно.
Гражданка Ланге заявится в музей, расскажет историю о важности сохранения и что она ждала больше года, чтобы быть уверенной, что сокровище действительно вернется в экспозицию, а не сгинет в мутной воде послевоенной неразберихи. Музей откроют в конце октября, и Лидкина безбедная старость снова вернется на его стены.
Кто не работает — тот не ест
— Что значит вылетела?!!!!
Нила стояла перед Женей. Обмирая от ужаса и задыхаясь, та шептала:
— Вылетела из техникума… не сдала… Мамочка… прости, прости, пожалуйста…
— Что значит прости? Бестолочь! Поступить и вылететь!
— Я не соображаю ничего! Вообще ничего не понимаю, что они говорят! Мама! Я старшие классы пропустила. Я не понимаю математику!
— А как первую сессию сдала?
— Списала, — продолжала шептать Нила, — у Мити… А на одном мне тройку поставили за то, что в самодеятельности пела… за грамоту…
— Ну так и дальше бы им пела!
— Мама, у меня по трем предметам двойки! По основным!
— Идиотка! — гремела Женя. — Идиотка! А где твой Митя был?
— Он не мой! Я не хотела опять у него просить… так же нечестно…
— Чего ты вдруг сейчас о честности вспомнила? А?! А бросить нас здесь в войну было честно? А в школе списывать честно? Дала бы этому Мите, и все были бы счастливы!
Нилка вспыхнула:
— Мам, ты что такое говоришь?! Я никогда… еще никогда!
— Ну и дура!
— Мамочка, прости, ну я работать пойду!
— Полы мыть?! Иди к декану, в ногах валяйся — чтобы переэкзаменовку на осень назначили!
— Да у меня по трем предметам двойки! Как я за лето выучу три года математики и химии? Как?
— Значит, не хочешь учиться?
— Да не могу я! Мам, пойми! Я с шестого класса не училась. Ну мы же в советской стране, любая работа в почете, на завод пойду!..
Женька смотрела на свою зареванную дочь с распухшим носом и исходила яростью. Боже, какая дура, да она бы за такую профессию что хочешь сделала — и дала, и убила, и зубрила бы круглосуточно!.. Ни капли воли, ни капли ее упрямства — одна телячья покорность и эта дурацкая улыбка вечно. Ничего путного от родителей не взяла! Женька отлично помнила каждый свой день — от Фрунзовки до Чернигова и границы, каждый день в оккупации…
Она молчала и думала: сдохнет! Не дай бог, я помру, и эта дура точно сдохнет, если не начнет бороться за свою жизнь, если не научится держать удар и давать сдачи.
— Значит, так, корова великовозрастная, — завтра в техникум и садишься за книги. Чтобы в сентябре опять училась. Пересдай экзамены.
— Мама, мамочка уже приказ вышел.
— Меня не волнует. И запомни: учеба — твоя работа. А у нас кто не работает, тот не ест. Понятно?
— Понятно, — всхлипнула Нилочка.
На утро, покосившись на кастрюлю с кашей, Нила, вздохнув, отрезала себе хлеба.
— Положи на место! — ровным голосом отозвалась Женя, сидящая с газетой.
Нила удивленно посмотрела на мать.
— Положи. Тунеядцы в нашем доме не едят.
— Я… кусочек… можно?
— Нет, нельзя.
— Хорошо. — Нила покорно положила отрезанный кусок под салфетку. — Чай можно?
— Колонка во дворе. Там пей. И с тебя за койку шесть рублей тридцать копеек. Платить тридцатого.
В молдаванском дворе не обязательно оглашать публично — ракушняк отлично пропускает все свежие новости, только усиливая сигнал.
Нюся Голомбиевская без стука зашла на кухню:
— Женька, ты что, совсем озверела? Ты что, девку голодом моришь?
Евгения Ивановна Косько ровным голосом отозвалась:
— Не ваше дело.
— У тебя сердца нет! Она уже с ног валится!
— Спасибо за информацию, — отчеканила Женя.
— Что б мать твоя сказала? Тебя хоть раз в жизни жратвы лишали?
— Мадам Голомбиевская, вы бы больше за своими присматривали! А то ваша святая Уланова заместо директорской ложи в оперном внучкой вас одарила! Вон орет третью ночью. Что? Не кормите?
Нила не ела третьи сутки. Шатаясь она шла через двор.
Нюся встретила ее на галерее:
— Иди до меня, дочечка, иди, я тебе супчика налью!
Нила отрицательно покачала головой.
— Не, вы это видели! — не выдержала Нюся на весь двор. — Дитё, ты ж загнешься! То, что у тебя бабка давно с ума съехала, а мать — на днях, то их проблемы. Иди! У меня жить будешь! Мы тебя всем двором прокормим!
— Тетя Нюся, спасибо. Мы сами разберемся…
В первый день вынужденной голодовки вечером Нила отнесла, как и во все предыдущие годы, миску с супом Гордеевой и присела на стульчик у кровати:
— Баб Лёль, оставь пару ложечек.
Гордеева удивленно оторвалась от тарелки:
— А тебя шо, дома не кормят?
— Не кормят — улыбнулась Нилочка.
— А шо так? Мамаше на хвост наступила?
— Меня из техникума выгнали. А мама сказала: кто не работает, тот не ест. И если я не учусь, то дармоеды ей не нужны.
— Ишь ты… — Гордеева задумалась, — железная баба. Ну что, дочечка… — Елена Фердинандовна приосанилась, — добро пожаловать во взрослую жизнь. Никто тебя больше просто так кормить не будет. И помогать тоже. Иди на работу устройся. Потом спасибо скажешь.
На следующий день вечером Нила счастливая зайдет на кухню:
— А я на работу устроилась!
— Поздравляю, — выдохнет с дымом Женя, — и кем?
— Санитаркой в Еврейскую.
— М-м-м, блестящая карьера.
— Можно теперь мне поесть?
— А что, таких ценных кадров на работе не кормят?
Тут даже вечный ребенок Нилочка не выдержала и, хлопнув дверью, выскочила во двор. Возле арки ее перехватила Ривка:
— А ну быстро ко мне!
— Нет, не пойду!
— Быстро ко мне, — Ривка дернула Нилку за локоть, и та буквально влетела к ней в коридор.
