Отношения Егорова и Аньки были такими стремительными, как будто они три жизни подряд жили вместе и по недоразумению расстались, а теперь все снова встало на свои места. И средняя Беззуб, наконец-то поверив в свое женское счастье, пригласила Ксеню и Ильинского познакомиться.
— Ого! — оценит с порога нового друга старшей сестры Ксеня. — Он везде такой огромный?
Анька вспыхнет и толкнет сестру:
— Он очень серьезный. И такой настоящий! Такой былинный! Я с ним столько плакатов нарисовала!
— Ты бы с ним лучше брата Ваньке нарисовала! Такая порода пропадает, — шепнул Сансаныч и пошел знакомится с новоиспеченным ситуативным зятем.
Егоров с Ильинским сошлись сразу. Специалист по заготовке и консервации Сансаныч с жадностью расспрашивал Федотовича о тонкостях разделки, хранения и транспортировки китовых туш. О проценте потерь, об утилизации и возможностях, и совершенно подкупил помора своим искренним сожалением, что только третья часть кита идет в дело, а остальное бездумно сбрасывается за борт: — Это ж какие деньжища пропадают у лодырей!
Действительно, и на первых ходках, и на последующих советские промысловики были на редкость расточительны. Если японцы использовали порядка семидесяти процентов туши китов, то отечественных добытчиков интересовали только жир, спермацет и амбра. Ну и мясо, и то не всё. Шкуру поначалу пытались приспособить в кожевенном производстве на подошвы, а после бросили. Но за количеством убитых особей гонялись не на шутку. Еще бы — послевоенная страна после засухи сорок шестого была на грани голода, а тысяча китов давала столько же жира, сколько поголовье в полтора миллиона овец. Да и маргарин на китовом жиру был наивысшего качества и вкуса.
Пока мужчины обсуждали тонкости и возможности производства, сестры Беззуб откровенничали на кухне.
— Я такая счастливая, — выдохнула Анька.
— Это сразу видно, — отозвалась Ксеня. — А чего ты Женьку с Лидкой не позвала? Ну с Лидкой понятно: все, кто ниже генерала и дипломата, — не люди, хотя гарпунер это практически советский принц!
Обе расхохотались. А потом Ксеня пристально посмотрела на сестру:
— А Женьку чего не зовешь? До сих пор из-за Вовки злишься? Так она не виновата, что пацан на улице растет.
Анька замялась, пошла греметь ящиками комода. Но Ксеня не унималась:
— Так что там у вас стряслось?
— Да ничего! — вдруг выкрикнула Анька. — Ничего! Не хочу просто!
Уже ночью в постели Ксеня с ее математическим мозгом выдаст Сансанычу вердикт: боится! Анька боится, что Женька у нее мужика уведет.
— Как у вас, девочек, все сложно, — вздохнет он. — Ты хоть во мне не сомневаешься?
Ксеня развернется к мужу:
— Нет. Потому что верю и знаю, — она хитро улыбнулась: — Лучше меня ты не найдешь.
1948
Не трожь!
— Ну и шо за дятел там стучит? — взвизгнула Танька и, накинув на комбинацию халат, выглянула в коридор.
— Здрасьте, — то ли поздоровалась, то ли удивилась глубоко беременная гостья с двумя мелкими пацанами-погодками по бокам. — А Даша где?
— В Караганде! — парировала Танька. — Я почем знаю!
— Она тут жила до войны!
— Война три года, как закончилась. Теперь я тут живу.
— А Даша? — оробев, снова спросила рыжая дородная молодуха.
— Да я откуда знаю? Мне ордер куда выписали — туда и заселилась. Тут уже не было никого.
— Ой, — пискнула гостья и, отпустив старшего, прикрыла рот рукой: — А мы только из эвакуации вернулись, а она, Дашечка, сестра моя, оставалась… Ой, да как же…
— Да я год здесь — может, уехала куда. Ты соседей спроси. Вон, напротив, Евгеню Ивановну, — смилостивилась Танька.
Феня, несмотря на то что прошло больше десяти лет, помнила эту чернявую Евгеню — ее муж был какой-то военный начальник. Тогда мужа ее не было дома, а Феня привела к Даше с Мусей своего Якова — похвастаться. Ну выпили лишнего, песни пели… А Евгения эта вышла с замечанием. Ее мужу. Да так сказала, что тот был вынужден уйти. Тогда он впервые Феню и ударил. Она думала, что сгоряча, да под пьяную лавочку… Оказалось, что нет. Но пьяным Яков Верба бил особенно сильно и долго. А пил он в этом Грозном чуть ли не каждый день… Что возьмешь… контуженный человек…
Феня вздохнула, махнула заковылявшему по коридору Сережке, чтобы вернулся, и робко поскреблась в косяк.
— Евгеня Ивановна! — проорала в черный коридор за развевающейся застиранной занавеской. Дверь была незапертой, как и по всей галерее.
На коридор с белоснежным полотенцем на плече и зажатой папиросой в зубах выплыла та самая «начальница». Перманент или свои взбитые кудри, короткая стрижка, прикрытая газовой косыночкой, тонкие прочерченные брови и чернючие ведьмачьи глаза.
— Слушаю, — выдохнула вместе с дымом.
Феня оробела. Она и так не очень связно говорила, а жара, усталость, волнение и ворочающийся в высоком восьмимесячном животе ребенок ни живости ума, ни красноречия не добавляли.
— Я… я… це… Это, а де Даша, не знаете? — пробормотала она.
— Нет, — отрезала Женя и развернулась к двери.
Феня разревелась.
Женя повернулась, чуть не силой усадила ее на стоящий возле двери сундук:
— Да что вы плачете? Сошлась она с кавалеристом, замуж вышла в сорок шестом. И уехали куда-то, на Кубань, что ли. О, подождите! — Женька метнулась в дом и выволокла сверток — две вышитые ришелье фираночки-занавесочки с мережаными краями. — Она мне на прощание подарила. Берите. Пусть память будет.
Феня прижала к глазам занавески.
Она вернется в их коммуну на Дальницкой. Как же она радовалась этой комнате! Всего два квартала до Дашки! Это ж теперь можно и в гости чаю попить, и перехватить пару копеек до зарплаты… Но все ее планы о частых встречах с сестрой рухнули. Феня разгладит вышитые Дашей занавески и повесит на окно. Как раз половинки закрыты, чтоб соседи не пялились. Хотя что там смотреть, когда и так все слышно громче радио.
Яков придет как обычно, в сумерках, шатаясь. Какое счастье, что Сережка и Толик, нагонявшись по двору, спят как убитые. Ему опять все было не так. И ужин дерьмовый, и Феня — корова неповоротливая.
— Ты где шлялась? — поморщился Яков, когда Феня ставила перед ним кружку с чаем. — Дымом вся провонялась.
— А я до Даши ходила, — похвалилась она. — А она замуж вышла, уехала. А дым — то я с ее соседкой говорила. То она курит. Вся такая модная.
— Ты смотри, по гостям она ходит, зараза брюхатая, уже на сносях, а все туда же! Ты хоть от меня носишь?
Феня вспомнила Евгеню Ивановну с ее насмешливым прищуром и как она, не отводя глаз, смотрела тогда на Якова, пока тот не отвел своих глаз, не сник… Чужая, одна дома и не испугалась!
