После рождения дочери Нила всеми способами увиливала от выполнения супружеского долга. То живот болит, то ребенок заплакал, то Зинка за стенкой не спит и дядю Котю пилит, а у них кровать сильно скрипит… Сразу после свадьбы она тоже не особо отличалась инициативой или темпераментом. Канавский про себя удивлялся — каждый раз как в первый, чуть не со слезами. Йосиф был уверен — все из-за скромности и неопытности, вот родит и войдет во вкус. Но Нилочка, которая распевала своим хрустальным голосом колыбельные, как японка, на тягучий медленный лад, переиначив все комсомольские песни, как только дочь засыпала, моментально теряла и живость, и веселое настроение.
— Да что с тобой не так?! Что ты бревном лежишь и руки, как покойник, на груди скрестила?! — взорвался Канавский.
Нилка расплакалась:
— Прости, прости меня, пожалуйста. Я стараюсь. Я очень стараюсь… — И уткнулась лицом в подушку, уже беззвучно выдыхая туда, — но не могу…
Йосиф хмыкнет, подскочит, пройдет, как по клетке, из угла в угол по комнате и осядет на угол кровати:
— Ну так же невозможно!
— Прости меня, Йосичка, — Нила сядет рядом и погладит его по колену, — прости меня. Ты хороший, красивый, добрый. А я, наверное, какая-то поломанная. — И дрогнувшим голосом добавит: — Или… испорченная. Давай я тебя отпущу…
— Что значит отпущу? Не привязывала.
— Привязывала, — Нила крутила обручальное кольцо. — Давай разойдемся. Не будем мучать друг друга.
— Да ты чего? — ошалел Йосиф. В этой набитой людьми квартире они говорили, ругались и даже кричали шепотом. — Ну? — он повернул ее к себе. — Ну перестань, наладится.
Нила подняла лицо к потолку, стараясь удержать слезы, и еле слышно ответила:
— Ты же сам знаешь, что нет…
— Но почему? Что я не так делаю?
— Все хорошо. Ты хороший. Я не знаю. Я не могу так…
Нила плакала в подушку. Канавский сидел столбом и безнадежно молчал, а потом выдавил:
— Ты меня не любишь?
— Люблю, — отозвалась Нила, — но… наверное, не так…
— Понятно, не любишь, — тяжело отрезал он. — А зачем тогда? Зачем голову морочила? Зачем замуж пошла? — отчаянно шептал он.
Нилка продолжала плакать.
— Я думала, что люблю.
— А как же твое «Бачылы очи, шо купували?» А? — с горечью спросил он.
— Так я и терплю. Терплю и стараюсь. Изо всех сил. Честно. Но ты — несчастный. А я не могу сделать тебя счастливым.
Йосиф уедет в часть, сказав на прощание, что вернется через месяц, а она пусть подумает еще раз. Хорошо подумает, как ребенку без отца расти. И уходя, сам себе побоялся признаться, что заранее знает Нилкин ответ.
Он вернется, посмотрит на своих девочек. Он хотел орать, орать, орать и крушить кулаками и сапогами все — и эту собачью узкую комнату, и эту проклятую пыточную металлическую кровать, и старый мещанский дубовый шкаф так, чтобы рухнуть, разбить руки до костей и со всей силы до крови ударить эту… эту… Он не знал, как ее назвать.
Он ничего не сделает, аккуратно соберет сложенные наглаженные вещи, поцелует Людочку, со вздохом посмотрит на Нилу:
— Я буду присылать деньги каждый месяц.
— Не надо никаких денег, — у Нилки не переставая текли слезы, она их даже не вытирала. Стояла как прибитая, макнув голову в плечи, раздавленная собственным решением.
— Да как это не надо?
— Мне алименты не нужны. Я тебе, сволочь, жизнь сломала, а ты мне приплачивать собрался?
— Не тебе. Моей дочери.
— Не надо! Пожалуйста. Заклинаю!
— Это мне решать.
Она молча плакала на кровати, он уходил и больше всего на свете мечтал, что сейчас она рванет за ним, схватит за спину, прижмется и скажет, что боится его потерять. Что это блажь, глупая шутка, проверка… Но никто не выйдет. Йосиф уйдет не оглядываясь. Как будто просто в часть.
Во дворе не сразу поймут, что капитан Канавский ушел навсегда.
А когда поймут, то удивлению не будет границ.
Ася развешивала белье и ворчала:
— Да-а, зажрались уже эти молодые! Хороший мужик непьющий, военный. А она его выгнала! Харчами перебирает… И куда теперь? Кому с прицепом нужна?
Ривка поддакивала ей с лавочки у дверей:
— Ой, мишигинер, да я Гедалю своего вообще первый год убить хотела за его пьянки. И ничего. И ты, Аська, тоже не сердцем выбирала.
— Ага, — отозвалась Аська, — стерпится-слюбится — это про нас. Жизнь свою без Васьки теперь не представляю. А они теперь совсем страх потеряли.
— Да ладно вам, — в беседу с размаху вклинилась вошедшая за ручку с Анюткой-младшей мадам Голомбиевская, — залетела, вот и вышла. Надоело — развелась.
— Это что же за мода такая? — Ася вылезла из-под простыни, — Нюся, ты работу-то свою с семьей не путай!
Нюська подбоченилась:
— Ну мне за это, в отличие от вас, деньги платят, а вы то же самое делаете даром, еще и готовите, убираете да обстирываете.
Рива застонала:
— Ой вэйзмир! Да кто тебе платит? Пенсионерка заслуженная! Мне Гедаля даже пьяным больше цветов приносил, чем тебе все клиенты за всю жизнь. Ты любовь-то со срамным делом не путай. Ишь ты, суфражистка престарелая!
Нюся аж подпрыгнула:
— Ага! Не путать, говоришь, с этим делом, так что вы до Нилки прицепились, как репей до чулок! Если она без любви жить не хочет — значит, не шалава. Не думали?
Асю и Ривку этот неожиданный пассаж Голомбиевской погрузил в глубокие размышления.
— То же мне — сраный Достоевский нашелся, — наконец выдала вердикт Рива.
— Это отчего ж еще?! Достала?
— Да философствуешь тоже.
И только новоиспеченная соседка Танька из тринадцатой злорадно хихикнула, когда Нилка вышла с Людочкой на коридор:
— Ну что? Ушел твой? Сложил, наконец, два и два? Что семимесячные по четыре кило не бывают? А то ходил — дурак-дураком! Аж жалко!
1951
Одесса-мама
На Одесском железнодорожном вокзале стоял немолодой, но крепкий мужчина типичной одесской наружности — черноглазый, кудрявый, с легкой проседью на висках, в двубортном костюме и с парой добротных чемоданов у ног. Он так и не двинулся от вагона, хотя все пассажиры уже выплеснулись на перрон и растеклись ручейками в сторону Старосенной и Пушкинской. Мужчина улыбался и медленно, с наслаждением втягивал носом воздух — как дорогой одеколон.
— Мама, — протянул он, — Одесса-мама. Борис Семенович Вайнштейн наконец-то приехал домой.
