Борис допьет, рассчитается и пойдет гулять по Аркадии, до вечера добавляя на коньяк то пива, то разливного таировского вина. Он знал, что ищет, и специально зашел подальше и поглуше от гуляющих парочек. Когда к подвыпившему сидящему на парапете босому Борьке подвалили два тощих гопника с финкой, сявки поганые, а не гопники, он с нескрываемым наслаждением избил обоих, сломав носы и ребра, разбив в лоскуты все руки. Он с наслаждением слизнет с костяшек свою и чужую кровь и, наконец успокоившись, поедет спать.
Как фамилия?
Вайнштейн снимет домик на Слободке. Двор на двух соседей. Напротив доживает старуха. Та еще штучка. Как ему шепнули — она дольше сидела, чем ты живешь. Баба Нюра была запойной. А в короткие похмельные просветы драила двор, витиевато матерясь на окружающих, на погоду и на советскую власть. Борьку она приняла, сразу считав блатного. А его устраивали и слободские дебри, где и днем-то даже постовые пробегали рысцой, и близость кладбища, и выход прямо из подпола в катакомбу, по которой его провели до развилки и показали два выхода — ближний на кладбище и дальний аж на Пересыпи. А еще тут совсем неподалеку был «Экипаж» — общежитие мореходки, где учился уже на втором курсе Ванька Беззуб-младший.
Боря не просто осторожничал. Он откровенно боялся, что после такого фиаско с обеими сестрами контакта с сыном тоже не получится. А это страшнее и важнее всех баб, вместе взятых.
Боря «чисто случайно» столкнулся с Ванькой возле экипажа. И обомлел:
— Ваня? Ильинский?! Ты как тут? Не узнаешь?
— Дядя Витя? — искренне удивился Ванька. — А вы-то как в Одессе?
— Да перевели по работе. Рыбное хозяйство поднимать, — стал замолаживать Борька, — так что живу тут на Слободке. Работаю. Может, в гости зайдешь? У меня такая камбала сегодня — закачаешься! Поболтаем. А то я Сансанча совсем из виду потерял.
— Ну я не знаю, — протянул Ванька и после настороженно добавил: — Сансаныч тоже в Одессе, но он так тебя клял, промежду прочим, за тот нож. И сказал, что ты очень нехороший человек.
— Я?! Дожились! Хотя я знаю, чего клял. Понятное дело… Ладно, захочешь — заглянешь как-то. Расскажу. Ну, бывай!
Боря развернулся и зашагал вверх по Маловского в сторону Слободки. И считал шаги — раз, два, три, четыре… На седьмом Ванька его окликнул:
— Да подождите! А сейчас время есть? А то любопытно. Я так эту выкидуху хранил…
— Шо значит хранил? Шо? Потерял? — расстроился Борька.
— Да нет, менты отобрали, — понтуясь, бросил Ванька.
— Ишь ты, — Боря снова почувствовал радость внутри — его, его пацан, его воровская порода. — Ну пошли, расскажешь.
Под камбалу и стакан вина Ванька выложил всю свою жизнь в Одессе — и про выкидуху, и про «Стальканат», и про мамкиного хахаля Осипа, и про свое чудесное поступление. А потом, выговорившись досыта, как тогда в Хабаровске, вдруг спросил у Борьки:
— Так почему тебя так ненавидит Сансаныч?
— Потому что я — твой папа, — вдруг неожиданно для себя ляпнет Боря. — Это со мной ты катался на коне в Крыму, со мной летал самолетиком по саду, и это лучшее, что у меня было в жизни.
Ванька сидел ошарашенный, уставившись на него.
— Так я Викторович?
— Борисович, — снова на автомате ляпнет Вайнштейн и похолодеет от такой откровенности.
— Надо же, — протянул совсем прибитый такими новостями Ванька и затих. Он сидел нахмурившись, явно перебирая в голове слова, ситуации, вопросы, чтобы задать самое важное.
— А почему… — он допил залпом свое вино, — а почему ты мне в Хабаровске не сказал?!
— Не мог. Я в бегах был.
— А сейчас? Амнистия? Ты почему только сейчас появился?
— Не мог раньше. Дела.
— Дела? Дела?! — взвился Ванька. — Да я с твоим ножом как дурень с писаной торбой носился! Я так мечтал, чтобы мой отец был на тебя похож. Я даже думал, как хорошо было бы, чтоб ты был моим отцом! Тогда, в двенадцать. Знаешь, как ты мне был нужен? Даже не догадываешься! У тебя-то самого отец был?
— Был конечно. Всему меня научил, — начал Борис…
— А кто мой отец? Ты или Сансаныч? Или Осип? Вот они — мои отцы. Оба чужие. И оба меня тянули. А я, твоя родная кровь, ладно, война, потерял, туда-сюда, но потом! После Хабаровска! Ты пять лет собирался за мной?!
— Ты ничего не знаешь и не понимаешь, — тяжело проговорил Борька.
— Это детям лет в десять можно так говорить. А я уже взрослый мужик! Зачем мне отец в восемнадцать лет? Или это я тебе наконец понадобился? За кефиром бегать некому?
— Послушай, я все могу объяснить. Ты не представляешь, что и сколько я могу тебе сегодня дать…
Ванька с горечью осмотрел комнатку на Слободке:
— А что ты мне можешь дать? Ты мне даже фамилии своей не дал. И отчества тоже. Кстати, папа, а как моя настоящая фамилия?
Борька тяжело дышал:
— Я не могу… не сейчас…
— Ну тогда оставайся. До свидания, дядя Витя. У нас разные фамилии. И отчество у меня — Иванович.
Ванька чуть пошатываясь выйдет со двора и пойдет в экипаж.
А Борис снова обнулил все счета…
1952
Туалетный фарт
Вайнштейн не долго горевал по сыну. Ему нужно было определяться. Работать — не по понятиям, не работать — заметут за тунеядство. И он стал искать тихое, но перспективное место для трудовой книжки и возможных гешефтов и нашел — приемный пункт артели «Коммунальник», которая собирала заявки на ремонты домов и квартир. Совсем скоро он обзавелся собственной отдельной базой умельцев и подтянул электриков с сантехниками, подхватывая функции управдомов, которых на Слободке отродясь не было. Дальше он посадил пенсионера-фронтовика на сбор заказов, а сам засел в конторе.
А фартовое дело, как и положено, само нашлось. Уже через месяц, сидя в дворовом сортире, Боря задумчиво разглядывал обрывок газеты, заботливо надранный похмельной соседкой:
«Одесский госипподром. 27 мая в два часа дня состоится открытие сезона испытания лошадей. Участвуют в скачках лошади 7 конезаводов. Работает тотализатор». Боря улыбнулся и бережно отложил ценный листик.
Несмотря на то что сданный ипподром третий год подряд не могли довести до ума и убрать остатки строительного мусора, беговые дорожки здесь были одними из лучших в Союзе, да и сезон желающих развлечься и подзаработать в курортный сезон было предостаточно. И это был совсем легальный способ — и гульнуть с барышей, и наварить на собственном тотализаторе.
Папа, спаси
Иван Беззуб-младший начиная лет с тринадцати маялся не пойми от чего. Он сам не понимал причину этой грызущей тоски. Он никак не мог определиться: чего же ему хочется? Какой он? Как будто в нем жили как в коммунальной квартире совсем разные люди. А так и было. Все его и детство, и отрочество у него менялись ориентиры и герои. Сначала мама и бабушка Ира, бабушка, конечно больше. Потом Хабаровск и строгий, но справедливый Сансаныч и крученная веселая Ксеня, потом мама, но уже совсем другая, любящая слепо и безотказно и как-то бестолково, по-детски, без ориентиров и напутствий, и рядом с ней внезапно суровый совершенно другой, не местный Осип. Медленный, молчаливый, но невероятно авторитетный. Ванька метался — на кого же быть похожим, к кому прислониться, и самое обидное, что этот паскудный папаша, вынырнувший из небытия, был ему ближе всего по духу, удали и замашкам. Хотя… кто знает, был ли Вайнштейн его отцом? Ваньку как магнитом тянуло ко всему криминальному, не бандитскому, а скорее, просто к воровскому шику и козырным замашкам. Но как и тогда, в тринадцать, за этими понтами и формой не было ни навыков выживания на улице, ни уверенности.
