– Хочешь яхты со мной перегнать? Мы тут две получили. Это рядом. Надо в наш яхт-клуб. Я все покажу. Вместе пойдем.
– А как называются?
– Пока безымянные.
Тося был великим стратегом: он еще в Крыму увидел Людкины глаза в музее Грина.
Подойдя с документами к ней, спросил:
– Ну что, на какой яхте в Одессу пойдем? – И протянул ей бумаги. Под шумок Верба вписал в ведомости новые названия яхт.
– Выбирай: «Ассоль» или «Грей»?
Это была не мещанская стрела Купидона, а победа чистым нокаутом. Поэтому, когда он явится на свидание не в форме, а своем лучшем и единственном костюме – том самом, коричневом, с малахитово-фиолетовым галстуком, – влюбленная Людочка только нежно спросит:
– А ты где это купил?
– Нравится? – обрадовался Толик. – Я сам пошил!
– В смысле сам пошил? – опешила Люда. Она не видела мужчин, которые в двадцать три умеют шить себе костюмы.
– Ну так у соседа моль сожрала, а я по швам распустил, обвел и сшил. Делов-то! Вон у нас машинка швейная есть в яхт-клубе, так я сначала руками, а потом на ней застрочил.
– А галстук у кого купил?
– Да где ж такой модный купишь? Сам пошил!
Люда простила родной душе и цвет, и фасон.
– Я надеюсь, вязать ты не умеешь? – спросила она.
– Нет, не пробовал, – признался Толя, – боюсь, руки не стоят.
– Вот и отлично. А то уже не знаю, чем тем тебя удивить.
– А ты правда умеешь? – обрадовался Тося. – А можешь, как у Хэма?
Знаменитая черно-белая фотография Эрнеста Хэмингуэя была практически в каждом интеллигентном доме. И у Тоси, зачитавшего его книги, это фото тоже украшало каморку-подсобку в яхт-клубе. Хэм был как титан, потрепанный жизнью, прошедший две войны, но несломленный. С бородой, морщинами и в толстом вязаном свитере с глухим высоким воротом, как у советских геологов. Правда, одесские поклонники Нобелевского лауреата – гуманиста с коммунистическими взглядами – не догадывались, что этот грубый свитер его четвертая жена Мэри Уэлш не связала, а купила в модном доме Кристиана Диора.
Люда свяжет свитер «как у Хэма». И не один. И станет пропадать вместе со своей любовью в яхт-клубе не только по выходным, но и по вечерам. Она будет готовить еду на всю команду и отмывать после обеда в штольне, откуда вытекал ручеек технической воды, жирные алюминиевые миски, помогать шкурить, красить, чистить, плести отбойники, складывать паруса. Ее миссия теперь – «прикрывать тылы» и «подавать патроны».
Парочка неистово целовалась в пустом трамвае. Вдруг Толик оторвался от Люды.
– Ну все! Пока! Мне надо здесь. До завтра! – и выскочил, не доехав до Моисеенко-Мельницкой всего остановку.
Люда оцепенела и по-беззубовски приподняла правую бровь: это что еще такое? Понятно, что на хуторе (а хутор – как и в начале века, это пара кварталов вокруг их дома) ее все знают и не тронут, но последний трамвай… Двенадцатый час ночи, а он просто выскочил и сбежал?! Адиёт на всю голову. Как же, поеду я завтра! «Мне раньше выходить!..» Через несколько минут она, уже готовая расплакаться от негодования, поднялась на выход, по привычке шепотом огрызаясь на вагоновожатую, бубнящую: – «Площадь Январского восстания». – Алексеевская площадь! – Вместо церкви тут были деревья и аллейки, чуть в стороне – рынок, который местные продолжали называть Алексеевским базарчиком.
Двери трамвая разъехались – за ними оказался Толик с букетом роз.
– А-а…а?
– Не бери – поколешься! Понюхала, и пошли – возле дома отдам.
Людка, улыбаясь, смотрела на цветы, а потом повернула руку Толика:
– О боже, ты что сделал?
– Та не больно. Главное – сразу схватить и руку вниз, – хмыкнул ее рыжий.
Пока Людка закипала от возмущения в дребезжащем трамвае, Толик рванул наперерез через сквер, ободрал чахлую клумбу с семейными низкорослыми розочками точно там, где трамвай делал медленный вираж, и встретил Канавскую с букетом.
Пока они наконец дойдут до восьмого номера, пройдет еще час. Людка посмотрит в темное небо и вздохнет:
– Час ночи… Мама меня убьет…
– Не убьет. Я знаю средство.
– Отдать розы ей?
– Зачем? – Толик разулыбается и поправит мицу
[1]. – Ты же знаешь, что я неотразим.
Людка легонько тренькнула в звонок. В этот момент Верба отточенным движением протер носки курсантских ботинок о свои икры в суконных форменных клешах.
Сонная Нила отодвинула занавеску:
– Ты на фига звонишь, малахольная, или тебе закрыто? Ой… – Она увидела рядом с Людкой того самого неуловимого воздыхателя.
– И кто таки приплыл к нам в гости? Очень приятно. Нила Петровна, – она повернется к Людке: – Постелить могу только на кухне – баба Женя уже в возрасте, и если выйдет ночью до ветра и вступит в гостиной в незнакомого мужчину, может и не донести. Ну или Толик увидит ее трико, и потом переляк выкатывай.
– Не, он уже уходит. Я сейчас, иду.
Нила улыбнулась:
– Ну прощайтесь, только недолго, а то вас комары сожрут.
Сияя, она подмигнет Толику и уйдет в дом.
Дембель с прицепом
В поезде «Москва – Одесса» юный дембель Александр Ильинский возвращался не один.
Вместе с ним знакомится с морем и родителями ехала Тамара. Сашка, конечно, дал телеграмму домой – мама не любила сюрпризов и должна была встречать дорогих гостей во всеоружии.
Служебная «Волга» Панкова ждала их на вокзале.
– Мама дома, выготавливает лично. Как она тебя… – Илья Панков спохватился: —…вас ждет! Второй день готовит – пол-Привоза скупила.
Ксеня уже знала про неприятность с командирской дочкой и совет Панкова «обещать – не значит жениться» одобрила как стратегический ход со смотринами в Одессе.
Поэтому за столом, когда после первого тоста за любимого сына и второго за родителей Сашка поднял рюмку и выдал: – А теперь за любовь! Точнее за Тамару. Тамару Ильинскую! – Ксеня сделала приятно удивленное лицо и спросила:
– Вы собрались пожениться?
– Мы уже расписались, мама, – пискнул в конце фразы Сашка. – Поздравь нас.
Ксюха побледнела, потом пошла багровыми пятнами и отставила рюмку с наливкой.
– Илья… дай. Коньяк. Срочно.
Она выпьет залпом сто грамм в три глотка и потом посмотрит на сына и новоиспеченную невестку:
– Простите – неожиданно. Давление прыгнуло. У меня гипертония. Поздравляю вас, дети.
Ксеня и Тамара, как на дипломатическом приеме, будут улыбаться друг другу до конца обеда.
