– Анна Ивановна, да вы что в самом деле – такие тяжести! Да еще в такую жару, с вашим-то здоровьем и в вашем возрасте! – сокрушалась уборщица.
Но как ей объяснить, что только здесь Анька молодела и отрывалась по полной. Была нужной и полезной, видела, как загораются глаза у смешных первоклашек, как, вывалив языки от усердия, вырисовывают мелочи пара девчонок-подростков.
Группы были смешанными, небольшими. А потом всё… – добровольно-принудительное увольнение, по собственному желанию и состоянию здоровья. Она бы и бесплатно работала! Анька пыталась это втолковать директору – не получилось. Ванечка так и не обзавелся семьей, а между рейсами вечно пропадал с друзьями, пропивая все заработки. Вот тогда Анька Беззуб, видимо, и решила, что хватит. Делать тут больше нечего. Сына дождалась – живой, а это главное.
Ванька подпишет бумаги. Выслушает скупое официальное соболезнование врача и поедет в пустой, выстывший, провонявшийся котами и одиночеством дом.
Дурацкие рисунки, дурацкие агитки. Эти вечные Анькины концентрические круги, линии да квадраты. Промышленные, революционные. Ни тепла, ни любви, один надрыв и призыв. Ваня отшвырнул в сторону альбом – даже на стену такое не повесишь. Беспокойные, дерганые, без уюта все ее рисунки. Рвань какая-то царапающая. Даже его портрета ни одного нет. Из людей она рисовала только своего Осипа, но когда он ушел, все портреты сожгла.
Ванька вздохнет и откроет мамин шкаф – скрипучие дверцы, пахнущие нафталином полки и минимум вещей. Как будто она была готова рвануть невесть куда каждый день и о комфорте, как всегда, не думала. Только на плечиках тот самый плащ, который Ванька полжизни назад привез из второго рейса. Надеванный лишь раз, парадный, с полными карманами лаванды, как будто кто-то из насекомых мог сожрать эту синтетику.
Ванька злился до слез. За умершую маму, за эту бестолковую бестолочь, за миллион упущенных ею возможностей. На такой должности – и в нищете, с такими талантами и – без денег!.. И это он еще не знал про Дейча и золото! Дом без чувства дома, как будто тут жил командировочный мужик, а не молдаванская хозяйка. Вон все тетки во всем разнообразии со своим серебром-мельхиором, вышитыми монограммами на простынях и с кружевными салфетками, закрутками и пирогами. Насколько Анька презирала все символы мещанского уюта, настолько ее тридцатишестилетний сынок, выросший у бабушки на Молдаванке, по ним тосковал.
Вечером он завалится в любимый «Гамбринус». Помянуть и отметить. Теперь у него, помимо козырной работы, был собственный дом, и только полгода до вступления в наследство отделяли Ваньку от больших, по его представлению – огромных денег. Его денег.
Через сутки он, помытый и надушенный, придет к Ксене.
– Теть Ксенечка, мама умерла…
– Что, как? Когда? – Ксюха разрыдается. – Анечка, а-а… моя девочка, моя любимая… Когда?! Почему?
– Позавчера, – прошепчет, пряча глаза Ваня.
– Почему ты сразу не пришел?! Почему не сказал, что она в больнице?! Я бы врачей… Ты что, не знаешь мои возможности?! В какой она?..
– Там было поздно, – почти не соврал Ваня. – Она в морге, в Еврейской. Я не мог вчера. Честно, не мог, очень больно, – он всхлипнет и по-детски уткнется Ксене в плечо. Та погладит его по голове, как в детстве, а потом потянет носом и отстранится:
– Беззуб, ты что, опять бухал?
– Вчера. После больницы, после того, как мама…
– Боже… ужас, ужас какой…
Ксеня вцепилась фарфоровыми зубами в батистовый платочек.
– Анечка… Когда похороны?
– Завтра…
– Во сколько? Какая помощь нужна?
– Я не знаю еще… Теть Ксеня… – Ванька смотрел в пол. – Теть Ксеня, можешь денег на похороны одолжить?
– В смысле?! – похолодеет она. – Ты ж месяц как из рейса. И не пустой же пришел, я точно знаю, ты ж на две «Волги» привез! Ты куда все дел?! – Ксеня со своим аналитическим умом уже сложила все уравнения. – Ты что, все пропил?..
– Я отдам! Честно! – затряс головой Ваня.
– Не отдашь. – Ксения Ивановна изменилась в лице и поднялась. – Я сама похороны устрою. – Такой ее Ваня видел пару раз в детстве. Последний – когда его выкупали из милиции.
– Теть Ксеня, я завязал, я больше ни капли! Никогда!
– Пошел вон из моего дома! Я оплачиваю похороны. Можешь не беспокоиться. И чтобы ноги твоей в моем доме и в моей жизни больше не было! Никогда!
Этого потрясения Ваньке хватит на второй жестокий запой. На похоронах мамы он не появится и так и не узнает, что хоронили ее в том самом парадном болоньевом плаще от любимого сына, который она так берегла…
Иван Иванович Беззуб, 1936 года рождения, очнется в людном холодном и неуютном месте – в вытрезвителе. Это изначально медицинское, а потом милицейское учреждение появилось впервые в Киеве в 1902 году, потом вытрезвители, куда фельдшер и кучер свозили заснувших под заборами в сугробах пьяниц, отменили, а в тридцатые годы вернули, одновременно передав ведомственное учреждение из подчинения наркомату здравоохранения под крыло НКВД. Забирали туда в основном буйных, а по правде, в первую очередь, не просто бузотеров, а тех, кто был хорошо выпимши, но явно с деньгами. После сеанса холодного душа и сна протрезвевшие граждане обнаруживали, что их денежки куда-то исчезли. Доказать что-то было невозможно, а вот получить с ноги по печени – легко.
Ванька, хлопая глазами, присел на жесткой койке и вдруг дико завыл, задрав лицо к люминесцентным лампам. Он выл и выл так жутко и страшно, что все остальные товарищи по несчастью сжались и затихли. Влетел санитар и вставил Ваньке по уху:
– Че? Белочку споймал? Че орешь?!
Ванька смотрел сквозь санитара невидящим взглядом. Всё. Не будет больше никаких рейсов, дубленок, люрекса, мохера и красивой жизни, не будет осьминожек в оливковом фритюре и веселой учетчицы на коленях. Его загранка теперь уже окончательно и бесповоротно накрылась медным тазом – из вытрезвителя по месту работы немедленно отправлялась справка о том, что их сотрудник позорит социалистическое общество своим пьянством. И если на заводе можно было обойтись выговором или просто недельным позором фотографией и заметкой в местной стенгазете, то с таким вожделенным местом, как плавбаза «Восток», все было однозначно: вылетал со сладкого места, как пробка из бутылки…
1975
«Крестовый поход»
– Колы вы будете крестить ребенка? – с порога заявила Феня, подхватывая на руки радостно пританцовывающую в кроватке внучку.
– Мам, какие крестины? Мне же в загранку, – отозвался Толик.
А вечером Нила, намывая посуду в тазике, повернулась к Людке:
– Не думала, что скажу это, но Феня права. Давай Юльку покрестим? Девять месяцев уже. Хочешь, я схожу там узнаю, что надо? Говорят, так ребенок болеть не будет.
