Первой на повестке дня была главная коммунистка завода Тамара Шишкина со своим тишайшим импозантным мужем с французским именем Клод. Ее партийная принципиальность и его подгулявшее «вражеское» происхождение были основной темой шуточек на всех застольях. На середине пачки Людка вытащила «джокера» – фото этой пары, демонстрирующей марксовское единство и борьбу противоположностей. Красивый седовласый Клод в модном плаще тоскливо смотрел в сторону и явно пытался незаметно улизнуть с демонстрации в ближайший переулок, а Тамара в антиженственном костюме советского партийного работника, грозно нахмурившись, собиралась дернуть его за рукав. В стопке позапрошлогодних «Работниц» нашлось фото счастливых кубинок, подходящее по крупности. Национальное пышное платье Острова свободы Люда отвергла, оставив только голову с декольте и отдельно руки, а ниже пририсовала джинсовый жилет, отчаянное мини на крутом кубинском заду и рядом вывеску «Черное море», «Интурист BAR». Кубинка жестами зазывала французского супруга уйти в загул. А над Тамарой появилось комиксовое облачко с ее любимой фразой, которой она обламывала мужу любые заводские гулянья: «Клод сегодня домой пойдет!»
Лев Лещенко с трудовой в отделе кадров клянчил надбавку к пенсии у Ольги Николаевны. Тощая Милка улетала с демонстрации на красных шарах, остальные просили, если ветром снесет к Румынии, купить кроссовки «Флоаре» сорок второго размера для Федора Ивановича и гарнитур «Шератон».
Федор Иванович, начальник отдела кадров с семьдесят восьмого года, сразу после выхода «Трое из Простоквашино», моментально превратился в дядю Федора, тем более что регулярно ездил на дачу в Кулиндорово. Найти мультяшные изображения не удалось, поэтому остальных персонажей к комиксу «Пенсия в Простоквашино» Люда рисовала схематично, кроме Печкина с суровым лицом профорга, который кого-то клеймил на партсобрании.
Передовица была посвящена биографии юбилярши, которая заканчивалась тем, что она бросила семью и внуков и эмигрировала в «Николаевскую область». Так называли новоиспеченный поселок Котовского.
В «подвале» четвертой страницы был уголок романтики. Люда подошла к книжным полкам и выдернула томик Людмилы Татьяничевой.
– У нее было очень красивое про жизнь, – объяснила она Юльке. – Кажется, в этом томе.
Стихотворение «Кони» начиналось со строк:
«Я в один из самых синих дней
Из загона выпущу коней.
Для отрады,
Не для похвальбы.
Выпущу коней своей судьбы…»
Дальше шло описание жеребенка – детства, необъезженного скакуна юности, крепкого коренного зрелости и потом, что есть еще один конь.
«…это старость, конь студеных зим, но пока еще не время мне о четвертом говорить коне». Люда с выражением дочитала стих, стерла навернувшиеся слезы и попросила у Юли «Юного натуралиста»:
– Мне нужны кони. В разных видах. Я не буду вырезать.
– Так у папы в «Слове о полку Игоревом» были.
– Точно!
Она два дня долго и тщательно прорисовала всех лошадок, а четвертую, понурую, зачеркнула.
Нила жила у себя в новой квартире – можно не прятать газету на шкаф каждый вечер. Главное – не задавать много вопросов, а то выгонят из кухни. Юля, затаив дыхание, следила за маминым планированием рубрик.
Мама, по мнению Юли, газетой занималась урывками. А все потому, что деду Паве опять стало плохо. Каждое утро Люда вставала в полшестого, варила что-то на скорую руку позавтракать дочкам, писала Юльке, что греть и как делать, и выруливала на поселок Котовского – до вокзала на первом трамвае, потом электричка – в семь десять уколоть Паву и успеть на семь сорок на следующую электричку, назад, на вокзал. И домой. Заплести Юлю в школу и вынести горшок, мыть, кормить Ксению Ивановну, потом базар и магазины с очередями, стирка постельного, готовка, обед Ксене и к вечеру – снова на далекое-далекое Бочарова: сделать два укола с лекарством и обезболивающим Паве на ночь. Домой она приползала в полдесятого.
– Людочка, – оправдывалась Нила в коридоре, утирая слезы, – он так мучается, кряхтит, стонет весь день. Я предлагала ему сто раз медсестру из поликлиники. Но где та поликлиника, пока мы ее дождемся. А так он ночью спит. Да он и не хочет никого чужого подпускать. Такой вредный стал – сказал, что все его смерти хотят, и только тебе он доверяет.
– Мам, да успокойся, – морщилась Люда, – я очень тебя люблю. Ну что ты бесконечно оправдываешься всю жизнь? Я все сделаю.
– Ну где, где эта падла маленькая? – подвывал вечерами Пава и тер бок. – Больно, больно, она что, издевается?! Ты весь день где-то шляешься, а мать твою… воды не допросишься. И эта зараза не спешит!
– Павочка, – уговаривала Нила, – ну так время только семь часов, она через часик приедет. Ну потерпи, зато будешь спать хорошо. Я тебе яблочко вкусное запекла. Будешь яблочко? Доктор сказал, тебе надо.
– Мне выпить надо, а не твое яблочко сраное! Всю душу мне вымотали! Ну где она?!
А потом звонила в дверь Людка. И Пава, подбоченясь, присаживался на кровати:
– Явилась – не запылилась! Вон, Нилка второй раз шприцы кипятит. Давай аккуратнее там! У меня уже места живого после тебя не осталось. Не мешок тычешь – в живого человека. Скоро ты там? Или я полночи кверху жопой буду лежать?
– Да я закончила уже, не выступай, – натягивала вечную полосатую пижаму на костлявую дряблую задницу Людка. – Давай выкарабкивайся уже, к юбилею надо готовится.
На юбилей Пава пойти не сможет. Он с трудом дошаркивал от кровати до туалета.
– Не пойду я никуда, – объявил он Ниле.
– Ну, Павочка, ну как же? Как я без тебя? Ну что это за праздник? Я такси организую туда и обратно.
– Сама пойдешь. Я сказал. Ну что я буду мучаться и тебе праздник портить? Бухать мне доктор запретил, сидеть мне долго неудобно. На фига оно мне надо?!
– Павочка, но как же ты… Ты не обидишься?
– Да у тебя же юбилей! Иди, – он помолчит и добавит: – Иди, не бойся. Я не сдохну без тебя. Обещаю.
Праздник получится знатным. Дядя Федор взял на себя функцию тамады, а Люда – массовика-затейника. Паве она сделает двойную дозу обезболивающего перед поездкой в ресторан. Ее стенгазета станет гвоздем программы. После почетных грамот от завода, торжественных речей, двух перемен горячего, танцев и Людкиных конкурсов именинницу отправят на директорской «Волге» домой со всеми цветами и подарками. Она сгрузит на пол букеты и, скинув туфли, с грохочущим от вины и страха сердцем заглянет в спальню.
– Да ты шо, ходить сама можешь? Хреново погуляла, – услышала она родное ворчание. – Иди уже, ложись рядом. Я замерз.
На следующее утро Людка с собранными в судочки остатками банкета, как обычно, в семь десять будет звонить в дверь.
– С днем рождения! – завопит она весело.
