Урса уже поняла, где рождается эта боль. Точно такие же бывают при месячных кровотечениях, только эта сильнее в десять раз. Она начинается в том самом месте, которое в ней пробил муж: что-то сжимается внизу живота, а потом словно взрывается, и ударные волны расходятся по всему телу, по ногам, по спине, добираются даже до головы. Кажется, будто все внутренности хотят вывернуться наружу, и Урса боится, что муж что-то в ней разорвал, повредил что-то жизненно важное… или, может быть, кулинарные эксперименты корабельного кока все-таки ее убили.
Она долго возится с замком на двери их каюты, пальцы онемели от холода и сделались скользкими от пота, наконец входит, запирает дверь на засов и кое-как добирается до ночного горшка. Сегодня его еще не выносили, на дне плещется желтая лужица. Урса садится на корточки над горшком, спазмы боли разрывают ее изнутри, а потом боль отступает. Затихает, как рябь на воде.
Наконец Урса моргает и понимает, что перед глазами все прояснилось. Она сидит, скорчившись, между стеной и кроватью, упираясь коленями в деревянную раму и прижимаясь спиной к тонкой дощатой перегородке, отделяющей их каюту от общего кубрика. Она даже не помнит, стонала она или нет. Она опирается о кровать и осторожно встает. Юбки падают, закрывая ночной горшок. Урса не смотрит, что там. Она тщательно вытирается чистой тряпицей. Боль прошла без следа.
Урса бросает тряпицу в ночной горшок, видит красные пятна на белой ткани. Затаив дыхание, приподнимает краешек тряпки. Под ней в желтой лужице плавает плотный кровяной сгусток. Урса знает, что это такое. Она знала о маминых трудностях.
Надо накрыть горшок крышкой и выйти в кубрик. Сейчас там почти никого нет: можно открыть ближайший иллюминатор и выплеснуть содержимое наружу. Море все примет. Оно даже и не заметит.
Но Урса не может взять его в руки, не может к нему прикоснуться. Она отодвигает его в самый темный угол каюты, потом ложится в постель, даже не раздеваясь, и сон накрывает ее, как волна.
* * *
Когда Урса просыпается, сквозь тонкую перегородку доносится раскатистый храп матросов, и муж спит рядом с ней. Почти теряя сознание от паники, она встает – очень тихо, чтобы не разбудить Авессалома, – идет на цыпочках в дальний угол. Ночной горшок пуст. Ее сердце бьется так сильно, что каждый удар отдается болью. Видимо, Авессалом сам опустошил его. И дал ей поспать.
На сердце как будто открылась саднящая рана. Урса прижимает руку к груди, тихонько ложится в постель и придвигается ближе к теплому телу спящего мужа. Не просыпаясь, он переворачивается на бок и обнимает Урсу, прижимает к себе, точно сложенный парус.
Прибытие
14
Они прибывают, лишь ненамного опережая ливень. Мама чуть ли не силой тянет Марен сходить посмотреть. Они идут все вчетвером: мама, Марен и Дийна с Эриком на руках, – но не спускаются на причал. Остановившись у дома Магды, они смотрят на море, на огромный корабль, на серые тучи, почти затянувшие горизонт, на пелену из дождя со снегом.
Младший сынишка Магды топает ногами, бьет в ладоши и кричит:
– Так им и надо! Так им и надо, гадким китобоям! – не понимая, что уже через час студеный ливень обрушится и на него тоже.
– В залив им не войти, – говорит мама, и это правда. Даже на таком расстоянии корабль кажется настоящей громадой, и по мере его приближения вход в залив словно сжимается.
Марен не отвечает. Она смотрит на тучи над морем. В последний раз, когда они так же смотрели на море, собравшись на берегу всей деревней, оно поглотило четыре десятка мужчин. Марен стискивает зубы.
Ветер набирает силу. Корабль бросает якорь у входа в залив. Пастор Куртсон выходит на крыльцо церкви, его темный головной убор плотно надвинут на уши. Он похож на куклу, на одну из резных фигурок фру Олафсдоттер, и Марен представляет, как вихрь надувает его одежды, словно паруса, и уносит его в море. Он вышел слишком рано, и теперь стоит на причале, на пронизывающем ветру, неловко переминаясь с ноги на ногу. На корабле еще долго нет никакого движения.
Маму бьет дрожь.
– Ты замерзла, иди домой, – говорит Марен, но сама не пытается ее увести.
Это неправильно, нехорошо, но теперь Марен старается лишний раз не прикасаться к маме. Есть что-то неловкое, почти непристойное в том, как очевидно она демонстрирует свою боль, и Марен боится, что это заразно. Ей хочется либо сбежать из дома, либо остаться в нем одной. Если бы не малыш Эрик, она бы, наверное, уже ушла жить к Кирстен. Ей было больно смотреть, как малый лодочный сарай превращается в дом, достойный принять комиссара с женой.
Наконец на верхней палубе корабля начинается какое-то движение. Марен видит темные фигуры на фоне серого неба, а затем – ярко-желтое пятно, неожиданное и нелепое, как солнце в полярную ночь. Марен никогда в жизни не видела ткани такого цвета, и она смотрит, не отрываясь. Смотрит чуть ли не с жадностью.
Пять фигур, включая и ту, ярко-желтую, медленно перебираются в шлюпку. Шлюпка спускается и ударяется дном о воду, подняв фонтан белых брызг. Фигура в желтом вздрагивает и дергается, словно сейчас упадет.
– Чуть не свалилась, – говорит Дийна. Эрик дремлет у нее на руках, положив голову ей на плечо. Дийна рассеянно гладит его по спине.
Пастор Куртсон на причале зябко притопывает ногами и дует себе на руки. Он всегда говорит, что Божья любовь согревает в любые морозы, и другого тепла человеку не нужно, а теперь Марен тихо злорадствует про себя, наблюдая, как пастор дрожит от холода. Кирстен спускается на причал и протягивает пастору куртку. Даже на таком расстоянии видно, с какой неохотой он принимает заботу, хотя куртку все же берет.
В шлюпке двое матросов взялись за весла, и уже гребут к берегу. Фигура в желтом сидит на корме, ветер раздувает ей волосы, и теперь Марен уже разглядела, что это женщина в пышном платье. Молодая жена из Бергена. Марен в жизни не видела настолько нелепого наряда, да еще при такой-то капризной погоде.
Рядом с ней, видимо, ее муж: комиссар. Приземистый и коренастый, он сидит, расправив плечи, и бережно придерживает жену под руку. На скамье между гребцами сидит еще один человек, широкой спиной к берегу. Когда шлюпка подходит к причалу, и пастор Куртсон воздевает руки в приветствии, широкоплечий мужчина оборачивается к нему, но на приветствие не отвечает.
Весла подняты, как флагштоки. И не пастор, а Кирстен хватает швартовый канат и наматывает на кнехт.
Мама поджимает губы.
– Ей надо бы поостеречься.
В кои-то веки Марен с ней согласна. Они все понимают, что теперь жизнь в деревне изменится: теперь, когда к ним прислали соглядатая от Вардёхюса, Кирстен придется поумерить свой норов. Здесь установится обычная иерархия – обычная не для Вардё, а для мира. На миг горло Марен сжимается от жгучей паники: ей кажется, что Кирстен собирается протянуть руку, чтобы помочь пассажирам сойти на берег, но тревога проходит, когда Кирстен отступает, пропуская пастора Куртсона вперед.
