Что касается выцветших глаз самого Мстислава Мануйловича, возраст у них ничего не отнял, а только дал — лёгкую дальнозоркость.
Маршрут прогулки в последние полвека не менялся: двор дома 57 по Забитьевской, мимо детского садика, в скверик, проходным двором на улицу имени финского коммуниста и на угол проспекта имени монгольского поэта. Или, может, адмирала — Сурин не видел большой разницы. Он вообще старался не обращать внимание на московскую топонимику. Хорошо, хоть Забитьевскую переименовали обратно: с тридцать третьего по девяноста второй ни в чём не повинная улочка носила имя какого-то ростовского бандита, имевшего заслуги перед революцией.
Не переименовывали только безымянный скверик. По нему Сурин гулял с жесткошёрстной Хиной Марковной, с рыжей Фосеттой, умершей от почек, с Вальди, названном в честь мюнхенской Олимпиады, и с Лампопусом, которого в девяноста втором раздавил джип. Водитель специально вильнул, чтобы пустить собаку под колесо. Мстислав Мануйлович позвонил двум бывшим ученикам: сотруднику силового ведомства, которому он ставил американский английский, и уважаемому человеку из Северной Осетии, которому он учил настоящему арабскому. Обоих он попросил об одном и том же. Ученики отнеслись к просьбе с уважением — скооперировались, задействовали возможности, нажали на пружинки. Джип нашли, с водителя поспрашивали. То, что от него осталось, жило в подмосковной клинике для ветеранов горячих точек. А может, уже и не жило — Сурин не любопытствовал. К тому времени у него уже был Проционус Команданте. Его подарил Мстиславу Мануйловичу одесский грек, которому Сурин научил родному греческому.
Сейчас он стоял — с тяжело дышащим Зигером на шлейке — на углу проспекта. Тот казался неопрятным и замызганным, как и любая вещь в общественном пользовании. Зато улица была обихожена, уставлена красивыми чугунными фонарями и дорогими магазинами. На её парковках отдыхали автомобили хороших пород — в основном ауди, и эти, как их, бентли. В последнее время Сурин стал замечать на улицах много бентли. Не нравились ему эти машины: было в них что-то от раскормленных падальщиков, всегда чующих, где ожидается очередное пиршество. Магазины же он, напротив, одобрял. Недавно он покупал для Зигера тёплую попонку с кристаллами Сваровски. Магазин понравился: там были милые девушки, которые вокруг Команданте только что не танцевали. Попонка тоже показала себя с лучшей стороны, и даже дурацкие кристаллы оказались небесполезными. По крайней мере, Команданте не теребил её зубами.
Вечер уходил в небытие — с достоинством, без жалоб и трагической суеты. Тени от фонарей росли быстро и незаметно, как чужие дети.
Настало время для первой вечерней сигаретки. Сейчас он её выкурит, с удовольствием думал Сурин, а потом отдохнёт на лавочке. Дальше — домой, к чаю и книгам. Можно позвонить Зареме, она придёт и заберёт Зигу — а самому заглянуть к букинисту Шварцеру. Который отложил для него кое-что интересное, в том числе четырёхтомник Минского в отличном состоянии, "Восточный вопрос" капитана Владимира Гота со всеми схемами и картами, а главное — некие сведения об архиве издательства "Омфалос", оставшиеся во Флоренции у Лопатто, а потом, скорее всего, осевшие у Гардзонио. Его интересовало, сохранились ли гранки второго сборника Фиолетова.
Сурин сунул руку в карман пальто. Извлёк портсигар с потёртой серебряной крышечкой. В нём должны были лежать две ароматные палочки "Sobranie Black Russian". На эти сигареты он перешёл ещё в пятьдесят седьмом. Ими Сурина исправно снабжал знакомый матрос торгового флота. Его Сурин вылечил от привычки материться через слово.
Щёлкнула крышка — и Мстислав Мануйлович обнаружил, что портсигар пуст.
Первым делом Сурин сделал дыхательное упражнение, чтобы не разволноваться. Потом развернулся, чтобы присесть на лавочку. И убедился, что лавочки тоже нет, а вместо неё — пустой четырёхугольник земли, на который уже успели набросать мусора. Два окурка, лежащие рядом, белели, как выбитые зубы.
Мстислав Мануйлович прожил на свете достаточно, чтобы отличать вероятное от невероятного, а возможное от невозможного. Какие-либо пертурбации с любимой лавочкой были возможны, но крайне маловероятны: за порядком в скверике и его неизменностью приглядывал его ученик в мэрии. Напротив, отсутствие сигарет в портсигаре было не просто невероятным, а вот именно что невозможным. Сурин точно помнил, как он перекладывал четыре палочки из пачки в портсигар с утра. И он ни с кем не делился, нет. Разве что утром, на лестничной площадке… но этим утром он там стоял в одиночестве, это он помнил точно. Значит… значит… значит, что-то должно случиться.
За долгую жизнь с Мстиславом Мануйловичем уже случалось всякое разное. Так что испугать одной этой мыслью его было проблематично. Чувство, которое его посетило, можно было бы назвать досадой. Если вдруг чего — а он так и не успел дочитать интереснейшие мемуары Абрикосова, не попробовал редкий белый чай, присланный его учеником из Китая, и не зашёл к Шварцеру. Остальное вроде бы в норме: все дела давно приведены в порядок, Зареме заплачено за полгода вперёд, всем прочим — включая Проционуса Команданте Зигера — займётся его ученик из адвокатской конторы, которому он когда-то хорошо подтянул юридический немецкий.
— Зигга, — громко позвал Сурин.
Проционус Команданте был воспитанным псом и хорошо понимал нюансы, особенно такие. Он немедленно бросил обнюхивание интереснейшего бордюрного камня, — на котором оставили важные сведения о себе юный йоркширский терьер, молодая пекинеска и пожилой коккер-спаниэль, — быстро подошёл и сел возле левой ноги.
Теперь оставалось только ждать. И надеяться не дождаться.
Человечка в синем пальто и шляпе-стетсоне он заметил не сразу, но как заметил — уже глаз не отводил. Тот шёл мимо вывесок и фонарей какой-то дурацкой походочкой. Нет, он не кривлялся, совсем наоборот — однако в его движениях была странная развязность, расхлябанность. Сурину вдруг подумалось, что так может ходить человек, уверенный, что его никто не видит. Или не замечает. Чужие взгляды дисциплинируют, но этот шёл так, будто их не было.
Когда человечек подошёл, Мстислав Мануйлович его разглядел в подробностях — и убедился, что этого типа он никогда в жизни не видел. Эту длинную физиономию с рыжими бровями и вислым носом, украшенную очками в мощной роговой оправе, он бы не забыл ни при каких обстоятельствах. Как и синее пальто, и шляпу-стетсон.
— Прошу, — сказал человечек вместо приветствия и выудил откуда-то длинную коричневую папиросу с золотым ободком.
Старик подумал пару мгновений — а точнее, прислушался ко внутренним ощущениям. Те молчали. Такого абсолютного, стопроцентного онемения внутреннего голоса Мстислав Мануйлович не припоминал с самых юных лет, до сорока. Чуйка обязательно ему что-нибудь да шептала — не всегда правильное, но всегда осмысленное. Но не здесь и не сейчас, нет.
Проционус Команданте Зигер тоже помалкивал. Обычно пёс сразу обозначал своё отношение к человеку — или лаял, или пачкал ему лапами брюки в попытке подлизаться. Но сейчас он сидел смирно и ел глазами хозяина.
Сурин взял сигарету. Закурил. Дым был вкусный и как-то очень подходил к погоде.
