О, холод. Ты — ХладЪ! О, как больно кусаешь ты! А уже и не больно.
О Север, Север! — как мёртв, как пуст в своей мертвоте ты. А уже и не ты. Но — Смерть и Ничто. Ибо Воистину.
День начался во мгле и кончался во мгле. Сумерки навалились на пустынный берег, на чёрное и серое, на камень и лёд. С подветренной стороны камни поросли белым мхом, с наветренной — чернели голыми лбами, бодаться готовыми с ураганом сокрушительно-снежным.
Но не было урагана. Ни даже слабого ветра. Бессмысленно громоздились льды, разделённые туманом. Вдоль берегов неподвижно стояли они, льды, тускло мерцая гранями. Когда-то в них отражались звёзды или птицы. Но сейчас ни единой птицы не было над побережьем, и ни одной звезды.
Вдаль простиралась выморенная стужей ледяная равнина, изрезанная трещинами. Она была присыпана снегом — сухим и колючим, как лунная пыль.
На высоком торосе стоял лапландский жрец-пакощ Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель.
Третий день он стоял, не шевелясь, почти не дыша. Глаза отарка были закрыты, ресницы примёрзли к обледенелой шерсти. Уши свернулись от холода. Он не чувствовал ног, и передних лап он не чувствовал тоже. Член его был мёртв, яйца превратились в ледяные шары, тихонько позванивающие. Но ему всё это было безразлично: дух его погружался во Згу, дабы подъять Второе Ща.
Прежде-прежде — давным-давно — когда-то — он уже и позабыл, когда — Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель был великим и пышным лапландским жрецом, служителем Боуков. Он ни в чём не знал нужды, ел лишь мёд и свежую печень младенцев, а рамена его облегали парча, виссон и куньи меха. Прекраснейшие самки отдавались ему, почитая честью для себя приять его семя и родить от него сынов.
Был он яр в служении. В священном самоцветном уборе ступал он на камни алтаря. Рокотал он Святые Словеса молчаливо внимающим ему прихожанам-отаркам, собравшимся во храмине, дабы Боуквы почтить. И сам он был почтен, почитаем как Единый Азъ, как живое вопрощение Заглавья.
Так жизнь была его полна и велелепа, покуда не согрешил он, попутав Боуквы.
Совершилось это, когда он переписывал Святую Къныгу Малахоль. Как великий жрец, обязан он был переписывать Святые Книги. Был он служителем и жрецом совершенным и ни единою Боуквой не лгал. Ровно ложились Боуквы на пергаменты из тюленьей кожи, ничто не смущало их Строй. С первого же Язя и далее — всё было точно и верно, как тому и должно быть.
И что б вы думали? Возгордился Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель своим уменьем и тщаньем, оттого в оконцове утерял вниманье и бдительность. Выводя последнее слово Къныги Малахоль — а это было слово "вотще" — он не соблюл меру, разнеся "о" и "т" на расстоянье большое, чем подобает межсловному пробелу. И распалось слово "вотще" на "во" и "тще".
Когда же чернила просохли, узрел он свой Проёб. И страшно взревел, взрыдал он. Ибо, будучи служителем и жрецом совершенным, постигнул немедля он бездну падения. Того не чая, отворил он по небрежности новое и злое — немилосердную Тщу, некую чудовищную дыру в мироздании. И служенье его стало тщетным.
Вначале попытался Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель изгладить Зло обычными средствами. Пемзою стёр он удалившиеся Боуквы и вписал их заново. Должный вид приобрела Къныга Малахоль, но не радовала она. Ибо бездна Тщи не закрылась. Разверзалась Тща и поглощала Къныгу Малахоль: медленно любила, пережёвывая — в пыль, в пыль, в пыль.
Тогда Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель приял покаянье. Снял он с рамен своих парчу и виссон и возложил на них вериги железные. Отверг он мёд, и печень младенцев, и поклал себе себе заповедь великую: харчеваться отныне лишь тухлой головизною. Каждый день он бился головой о медный столп во храме Боуков, моля их, чтобы они сокрыли Тщу.
Но Тща разрасталась, как чёрное древо пастей, и поглощала всё, что свято, что дорого, что полезно. Сердцем чуял Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель эту погибель.
Тогда он оставил служение, раздал сокровища и скрылся в глубокой пещере. В служение себе призвал он сынов своих, зачатых от отарковиц. Они приносили еду и выносили испражнения.
Семь лет он провёл в этом добровольном заточеньи.
В первые годы его донимали воспоминания об утраченном величии. Снились ему пышные обряды, моления, и лики Боукв. Но и Тща росла, просторилась.
Тогда он спустился в глубокие пещеры. Там не было света, лишь вода шумела во мраке. Он пил ледяную воду, ел головизну и рыдал, моля Боуквы. Но глухи были Боуквы, и просторилась Тща.
Текущая вода иногда пробуждала в нём сожаление о прежней жизни и вливала желанья. Тогда он ждал прихода сынов и совокуплялся с ними; те молча покорялись ему, боясь гнева отца. Тщету и мерзость этих противоестественных соитий не передать словами. Но Тща была страшнее.
В последние годы Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель достиг того, что разучился говорить, а только рычал. Он перестал отличать одни вещи от других, горы были для него не горами, а реки — не реками. Он разучился совокупляться и стал чист, сам не ведая того. Он не знал, где находится и зачем. Он видел только Тщу и Боуквы, коим молился беспрестанно.
И наконец, по пятидесьтидневному постному молению к последнему Е с налепшим знаком Оконцова — явился ему явилось явилась Явь от Боукв.
Так познал он, что не грех совершил, а исполнил тайное Веленье АзъБоуки. Ибо Тща не могла бы стать возмочь из-за простой ошибки, описки. Нет! — то было движение самой Ща, Боуквы, у которой братне взъегобужилось Ща Второе, жрецам доселе неведомое. Ему же, Вездесосу Окоронтию Тилипун-Тепель-Тапелю было дано подъять Второе Ща, явив через себя Слово, Его соимущее. Он был избран Боуквами для сего Порождения. Тогда-то и сокроется Тща, и Лепшее вновь воцарится — как тому и должно быть.
Тогда возрадовался Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель. Бросил он пещеры свои, головизну и сынов. И ушёл на Север, во Згу, от которой исходят Боуквы.
Третьего дня он прибыл. И стоял, ожидая, отдавая себя Отцу Холоду, наперстнику Зги.
Холод пробил его шерсть. Холод поедал его тело. Холод брал его жизнь. Но он продолжал неподвижно стоять на торосе, погружаясь во Згу, дабы подъять Второе Ща. Приносил он собою великую Жъртву. Ум его стал прозрачным, как кусок льда. Нездешнее солнце всходило в нём, солнце нового Ща. И уже въяснелось ему, что, отличаясь от твёрдого Ща, доселе ведомого лапландцам, то было жидкое Ще, Ще плавимое. Тайно правило оно в словах УёбиЩе и ЛяздиЩе, и ВлагалиЩе оно наполняло собою, своей властью, властительной пястью. Но не было, не явлено было ещё слово, указующего на самую материю Ще, на телесый состав, с ним сопряжённый, и на связь с великим Ща Родильным. Потому-то Вездесос Окоронтий Тилипун Тепель-Тапель не сходил со своего места. Ибо без ключного Слова, указующего на Плоть, не завершено было его служенье.
Ум его плыл, умирал. Мороз добивал его. Но он ждал откровения.
И пришло оно. Откуда-то из небесной глыби, что зыблет эвон, что не зыбит — явилось чаемо-заветное Слово. Оно вязало новое Ще и сопрягало Его.
