Где находится дерево Вак-Вак, установить не удалось. Что и неудивительно: оно вряд ли стремится к тому, чтобы ему нанесли визит недружелюбные существа с топорами.
На том автор свои изыскания и завершил.
Конечно, можно было бы их и продолжить. И даже нарисовать карту — хотя бы приблизительную — которая в той или иной степени могла бы послужить подспорьем. Но автор больше полагается на воображение читателя. К тому же морально-нравственное содержание романа не зависит от километража. Но ежели кому интересен именно километраж, никто не препятствует самому посидеть над картами и нарисовать какой-то свой вариант, кто ж против. Не я уж точно, именно так.
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ КЛЮЧИК, МНОГОСМЫСЛЕННЫЙ. КАК Я ПРИБЛИЖАЛСЯ
Можно читать после Вступительного Слова к Части Третьей. А можно и раньше — ну или позже. Ибо в любом случае —
Я приближался к месту моего назначения. Эта фраза из "Капитанской дочки" — а также из пелевинского романа, некогда наделавшего шуму, а потом тихо скончавшегося в ватных объятьях того особого свойства признания, которое так легко переходит в забвение — как нельзя лучше описывала то, что происходило со мною, с моим жизненным миром.
Дорога вилась меж невысоких холмов, отчасти напоминающих те, всечеловеческие, яснеющие в Тоскане. Впрочем, и эти холмы яснели: солнце клонилось долу, на дорогу ложились тени — зато иная, невидимая мне сторона вещей сияла, и частицы этого сияния как бы окружали все вещитре лёгким мерцающим ореолом. Меня это взволновало; я шёл, ощущая, как незримый свет блаженства наполняет паруса души и движет вперёд её, свободную от тяжкого груза плотских страстей и душевных мук. Я вслушался в эти слова и понял, что это несколько переосмысленная цитата из Стендаля — и в который раз вспомнил Борхеса, сказавшего "la lengua es un sistema de citas", язык есть система цитат. Это дало мне повод задуматься о странной судьбе латинского cito, что означало — поспешно; у Плутарха где-то встречается выражение dicto citius, то есть — "скорее, чем было сказано", выполнить прежде, чем отзвучат слова приказа. В русском же языке равноправным синонимом "цитаты" является "выдержка" — слово, в ином своём значении указывающее на способность не спешить с реакцией. Я как раз обдумывал это любопытную контроверзу, порождённую раздвоением языкового чутья народов, когда мой слух был потревожен посторонним шумом.
Он возник не сразу, но вдруг — то есть превысил порог моего внимания внезапно, но вместе со вспыхнувшим во мне осознанием того, что я, оказывается, давно уже слышу его, но доселе почему-то не отделял от привычного гула собственных мыслей. Но теперь они разделились, и звук стал в полном смысле посторонним. Это был шум повозки, стук копыт и обрывки весёлой песни.
Постепенно стали различимы и слова. Три голоса поочерёдно восхваляли яйцо, находя в нём всё новые и новые совершенства. Его называли и ароматным, и благодатным, и сокровенным, и иным, грубым словом, но тоже выражающим восхищение. Нечто подобное могли бы исполнить средневековые школяры, которым ритор задал поучительный урок: найти великое в малом и воспеть его. Я также припомнил лукианову "Похвалу мухе", а потом, по сложной ассоциации, о цитируемой им пиндаровской оде — "начиная, помни — лик творенья надо сделать светлым". Всё это помогло мне кое-как отвлечься, пока за спиной не грянул ржач, топ и рёв:
— Огроменное яйцо, неухватное — а бывает ведь яйцо мегаваттное! Мегаваттное яйцо, серебристое — а бывает ведь яйцо шелковистое! Шелковистое яйцо — очень нежное, а бывает ведь яйцо и небрежное! Вот небрежное яйцо, беззаботное, а бывает ведь яйцо и улёт…
Кто-то громко фыркнул, заглушив последние звуки. В вечернем воздухе пахнуло крепким конским потом. "Людская молвь и конский топ" — тут же отозвалось во мне. Топ, пот: слова-перевёртыши, не лишённые своего рода низкого, бытового символизма, жалкого подобия высокого зеркала ROMA — AMOR. Впрочем, почва Рима камениста, как заметил Мандельштам, а римская любовь бесплодна, как писал Вальтер Минц. В последнюю цитату запала какая-то соринка. Чуть задержав обычный поток мыслей, я вытянул её: оказалось, это я, увлёкшись, спутал имена двух классических народов. Минц, увы, сказал банальную пошлость, из тех, которыми утешают себя стареющие pédés, не успевшие к сорокалетию обзавестись средствами на регулярную аренду крепких и небрезгливых ramoneurs. Тут же мне вспомнилось маргиттовское ceci n" est pas une pipe — точнее, обязательно вспомнилось бы, если б меня снова не отвлекли.
— Неухватное яйцо, неприличное — а бывает ведь яйцо поэтичное! — голос был другой, слова другие, но смысл от этого не изменился. Точнее, поправил я себя, не изменился денотат — то, на что указывали все эти слова: само Яйцо, столь многогранное — а бывает ведь яйцо и желанное, тут же ответило мне подсознание. Это было слишком механистично, чтобы быть забавным — всё равно что расчёсывать бороду вилкой, чтобы фраппировать окружающих. Мелко — тут вдруг я вспомнил про какого-то Хоботова, о котором не знал решительно ничего, кроме некоей эвентуальной связи этого курьёзного имени с представлением о чём-то неглубоком, ущербном. Истинно ли оно, это представление? — на этот вопрос я ответить себе не смог, как ни старался.
Мои размышления были прерваны новой сентенцией:
— Апельсинное яйцо, оранжовое! А бывает ведь яйцо и лажовое!
Другой голос подхватил:
— Вот лажовое яйцо и трясучее! А бывает ведь яйцо злоебучее!
Последнее слово вызвало — видимо, своей грубостью — взрыв хохота, прысканья и ржанья, нелепого и даже жуткого. Оно прокатилось по долине, сопровождаемое глумливым смехом и завершилось фырканьем и шлепаньем каучуковых лошадиных губ. Здесь должны быть кавычки, подумал я, и вспомнил: то была непроизвольная цитата из Мориса д" Хасе — старый "иловский" сборник "Бельгийская новелла", рассказ о молодом хозяине и его невинной служанке.
"Она жадно обняла его", — пронеслись под веками давным-давно прочитанные и столь же давно пережитые слова — "и он почувствовал через рубашку твердые, трепещущие холмики ее грудей. Внизу буйствовала лошадь, без удержу круша все вокруг, а ее цепенящее ржание звучало дьявольским хохотом. Но весь этот шум доносился откуда-то издалека и не имел никакого значения".
Был в словах заключён приказ — или мне желалось, чтобы он был в них заключён: не обращать внимания на доносящиеся до меня лошадиные (или всё-таки лошажьи?) звуки. Я сосредоточился на рассказе. Память услужливо подсунула мне солнечный ветреный день, гамак между двумя вязами, — качалка грезэра, — и меня, загорелого мальчика с голыми ногами, увлечённо читающего старую, заляпанную вареньем книжонку. Рассказ тревожил мою пробуждающуюся чувственность: я несколько раз перечитал то место, где герой новеллы, Томас, представляет себе девушку, рассматривающую в зеркале свою растущую грудь. И потом сразу это: "ее влажные губы были бесконечно добры, она повторяла…" — тут память дала сбой: я не помнил слов служанки — а дальше было что-то про жуткое, исполненное мерзкой похоти ржание. Интересна история отношений звуков "р" и "ж": в чешском эти буквы, как бы заключив брак, породили единый звук — ř, труднопроизносимое "рж" или "рш", в зависимости от положения относительно глухих согласных. Чехи называют букву ř — "р с гачеком". Гачек — это галчонок; русские говорят "галочка". Хотя нет: этимологически "гачек" происходит от "крючка", hák — крюк, как и в английском hook. Этим же словом обозначался кривой нож или серп, символ Сатурна-Хроноса. Я подумал о том, как же быстро проходима дорога от сексуальных образов до символа кастрации, как чуть ли не над ухом гаркнули:
