— Фабержовое яйцо, пятачковое — а бывает ведь яйцо двухочковое!
Эти слова вызвали у меня не столько недоумение, сколько возмущение. Я представлял себе аукционные цены на изделия Фаберже, и отдавал себе отчёт в том, что пятачковыми их может назвать только миллиардер или безумец — что, увы, в современном мире стало почти синонимами, ибо богатство превратилось в род безумия, как и всё то, что когда-то было не только желанным, но и осмысленным, а ныне потеряло всякий смысл. Нечто подобное произошло с родовитостью, потом со знатностью, а в недалёком будущем случится и с последними ценностями рода людского — умом и образованностью. Как обычно, я утешился мыслью, что всего этого уже не увижу.
— Двухочковое яйцо — подзаборное! А бывает ведь яйцо и проворное! — на этот раз песня гремела действительно над самым ухом, так что я невольно сделал шаг в сторону и оглянулся. Напрасно — пейзаж нисколько не изменился, и даже сладостная тишина златого полудня — нет, вечера, но тишина в нём сохранялась полудённая — не была ничем потревожена. Она оставалась всё той же тишиною, а грохот и крик существовали отдельно от неё, сами по себе. Да, я их слышал, и даже лучше, чем хотелось бы — но они всё-таки не касались ни меня, ни мира вокруг.
— Суета сует и всяческая суета, — констатировал я.
— Вы так считаете? Тпрррруууу! — закричал чей-то голос. Он показался мне далёким, очень далёким — хотя все слова звучали совершенно отчётливо.
Я услышал стук, бряк, шум останавливающегося экипажа. Потом — осторожные шаги.
— То-то же мне было как-то не по себе, — сообщил голос. — Очень, очень интересно. Признаться, не ожидал.
— Мы знакомы? — поинтересовался я, недовольный тем, что меня оторвали от размышлений.
— Вряд ли, — сказал голос. — И, наверное, познакомиться не сможем.
— Почему? — не понял я.
— Хорошо, давайте попробуем. Начнём с вас. Вы кто?
Я задумался — не над самим вопросом, а над тем, как лучше выразить словами совершенно ясное мне.
— Прежде всего, я — spiritus liber, то есть свободный дух, если подобная латынь дозволительна. И тем самым — брат всех свободных духом, Bruder des freien Geistes, если немецкий здесь сколько-нибудь уместен. Я не причисляю себя ни к одной школе, секте или религии, и почитаю только разум и присущие ему добродетели. Не ученик и не учитель, я одинок и вечно зелен живой жизнью, подобно листу, который держу в руке, — тут я залюбовался зелёным кленовым листом, который, оказывается, нёс с собой как некий талисман — или напоминание о чём-то; как мне тогда показалось — о какой-то книге.
— Вы совершенно правы, хотя и не вполне понимаете это, — ответил неведомый голос. — Однако давайте всё-таки прикоснёмся к бренному. Как вас зовут, где вы родились и когда?
— Моё имя… — начал я и внезапно замолчал, осознав, что не помню. Чувство было такое, будто бы я открыл ветхий сундук, в котором испокон веку лежали старые, никому не нужные вещи — и увидел, что он пуст.
— Астрологией я занимался в Бенаресе, и тем же я занимался в Богемии, — сказал я, и тут же осознал, что это воспоминание о словах, которые я когда-то говорил, а может быть, слышал — уж и не припомню когда и при каких обстоятельствах.
— Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной, — попробовал я ещё раз, и с тем же результатом.
— Кто я? Что я? Только лишь… — начал было я в третий раз и тут же умолк: цитировать подобных авторов у меня не в привычке.
— Первое — фраза из рассказа Борхеса, второе — строка Бродского, про третье вы и сами вспомнили — сообщил мне невидимый собеседник. — Ваш язык — это система цитат.
Он умолк. Я ощущал присутствие собеседника, как если бы он летел у меня над головой — и одновременно как если бы он шёл за спиной. Мне подумалось об ангелах, потом — о волшебном звере думасвичке, который столь быстр, что всегда успевает спрятаться у человека за спиной, потом — о василиске, которого можно увидеть разве что в зеркале. Тут мне пришли на ум некоторые соображения о недостатках русского перевода книги "Мир глазами Гарпа" и очень похожие недостатки в переводе юнгеровского "Стеклянного улья", который, по какой-то незаконной — ибо внешней, не сущностной — ассоциации напомнил мне о книжке некоего Халифмана "Пароль скрещённых антенн", которую я, должно быть, читал в детстве, но не запомнил ничего, кроме названия.
— Возможно, я англичанин, — почему-то сказал я.
Мой незримый собеседник замолчал — так молчат, напряжённо думая: я тонко чувствую подобные оттенки.
— Скорее всего, — вынес он суждение, — это снова Борхес. "Тлён, Укбар, Orbis tertius", о Герберте Эше. "При жизни он, как многие англичане, вел существование почти призрачное; после смерти он уже и не призрак даже". Но не беспокойтесь, это к вам не относится, так как вы — именно призрак. Spiritus liber — как вы, собственно, и представились.
— Признаться, я думал то же самое о вас, — сказал я.
— Неудивительно. Вы меня не видите, я тоже. Однако я не призрак. Я мог бы это доказать, но только не вам.
— Почему? — спросил я, не чувствуя настоящего интереса.
— Видите ли, — тон собеседника стал едва ли не извиняющимся, — призраки помнят лишь то, что видели, слышали или читали при жизни — за исключением того, что касается их самих. Себя они вспомнить не могут, как вы уже убедились на собственном опыте.
— Мальчик, — сказал я. — Мальчик в гамаке с книжкой. Это я помню.
— Вы помните какого-то мальчика. Но с чего вы взяли, что этот мальчик вы? Да — был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?
— Горький, "Жизнь Клима Самгина" — опознал я цитату.
— Ну вот видите… Но мы говорили о призраках. Так вот, что касается их посмертного бытия. Призраки обладают так называемой кратковременной памятью, способной удерживать лишь немногое и на небольшое время. Этого хватает, чтобы придать привидению некую видимость разумности. Однако кратковременная память у них обычно не переходит в долговременную, так что они забывают обо всём, что узнали после жизни. В том числе и о том, что они призраки. В этом можно было бы увидеть своего рода милосердие, если не знать, что таковы свойства тентуры.
— Свойства чего? — спросил я только для того, чтобы выиграть время.
— Времени, — пояснил мой незримый визави. Я задумался над этим кстати пришедшим мне в голову оборотом — нет ли здесь contradictio in adjecto. Вывод, к которому я пришёл, был таков: сидеть лицом к лицу — то бишь vis-à-vis — ещё не означает, что сидящие видят друг друга. Тёмная ночь, слепота, даже простая вуалетка — мало ли что может помешать взору, но не слуху.
— Возможно, вы не поняли, — вторгся в мои размышления голос незнакомца. — Видите ли, время, каким мы его знаем, подлинно существует лишь для неживых объектов. Они движутся так, словно оно однонаправленно и линейно. Что касается живого, то оно потому и живое, что его отношения со временем сложнее. Совершенное живое существо могло бы объять всё время разом, пребывая всегда и никогда. Но и менее совершенные существа были бы способны — разумеется, в неких пределах — управлять временем. Хотя бы своим собственным. Их сознание могло бы плавать в отмеренных им пределах существования, бесконечно совершенствуя свою жизнь. Чтобы лишить их такой возможности и заставить их тела вести себя так же, как и тела мёртвые, и была создана тентура. Это машина, установленная в бесконечном будущем… или, по крайней мере, в миллиардах лет от нашего времени тому вперёд. Эта машина как бы тащит все существа к себе, будто они нанизаны на нити. Все остальные приспособления, используемые тентурой, предназначены для того, чтобы эти нити не спутались. Но иногда они всё же путаются, и некоторые существа попадают в состояния, которых быть не должно. Одно из них — состояние призрачное. Оно описывается мнимым значением в глобальной переменной субъекта. Что вы на это скажете?
