Стену напротив окна закрывали серые железные полки офисного шкафа. Самая верхняя была приоткрыта, и было видно, что внутри там творится примерно то же, что и везде. На полочке примостилась мышь Фрида Марковна и мастерила цепочку из скрепок. Цепочка уже почти достигла пола.
По всему пространству комнаты были разбросаны:
— маркеры, высохшие и годные, со следами зубов;
— штопор;
— выдранный вместе с клавишей литерный рычаг от пишущей машинки «Эрика», почему-то с буквой «Ю», погнутый, но не поломатый;
— коврик для мышки
;
— скрепки;
— пыль;
— коробка из-под зефира в шоколаде;
— растоптанный декоративный абажур из бумажных роз и листьев магнолии;
— осколки стекла;
10. крылышко моли, прилипшее к дверце шкафа;
11. восемь или девять пустых бутылок из-под того самого, чем поят лошадей, в т. ч. две из-под сидра;
12. мельхиоровый подстаканник;
13. вмятина на мельхиоровом подстаканнике, яростно пускающая солнечные зайчики и оттого выглядящая как бы отдельным от подстаканника предметом;
14. мышиный помёт — как высохший, так и относительно свежий;
15. под шкафом таящаяся неведомая ёбаная хуйня;
16. прочее;
17. рассыпанные игральные карты с голыми тетеревами.
Под окном скопилась груда вышенеупомянутого — но тоже разнообразного — сора. На ней лежал брюхом кверху услужающий ящерок Бантик и регенерировал. Если конкретнее — он отращивал себе хвостик и заднюю лапку. И то и другое у него временно отсутствовало
.
На подоконнике стоял патефон. Диск крутился. Из раструба доносился скрипучий голос: какой-то короед-сказитель негромко, но с выражением читал стихи Павла Антокольского, пиздострадательного содержания.
По идее, патефон должна была бы закрывать от нескромных взглядов портьера. Но она не закрывала его, ибо отсутствовала. Так как была отторгнута от карниза силой, а если совсем уж без экивоков — отчекрыжена нахуй. Надорванный ламбрекен свисал уныло, как знамя поверженного домена.
А посреди всего этого неебического срача и разгрома лежала завёрнутая в портьеру — ту самую, отчекрыженную — Львика. И громко храпела.
Но не это было худшей из проблем, о нет. Не разгром, не Львика, не оторванные портьеры и конечности. И не стихи Антокольского. Если правду молвить — хуй бы с ним, с Антокольским!
Худшая из проблем находилась по ту сторону двери. Откуда доносились звуки педобирской балалайки, и томно-хриплый голос ронял в пространство грустные слова:
— Я сегодня не пойду никуда…
Да я и завтра никуда не пойду…
«Чтоб тебя подняло да раздёрнуло» — зло подумала Ева.
— А послезавтра я пойду в никуда,
Потому что там мне нравится,
Потому что я плохой дурачок,
Погремушка недоделанная…
Ева заставила себя встать. Колени затрещали, как несмазанные.
— Жизнь такая мне ненужная:
Беготня одна мышиная!
Как по кругу мыши бегают,
Одна белая, другая чёрная:
Друг за дружкой ударяются в бег,
Да за хвостики кусаются.
Одну мышь Перепетуей зовут,
А другую Фридой Марковной…
— голос окреп, в томности его проскваживала тягучая жалость к себе.
Ева Писториус на негнущихся ногах потопала к двери. Бум, бум, блям — грохали копыта. Одно всё время приклеивалось к полу. Ева скосила глаза и заметила прилипшую к нему жевательную смолку. Следовало бы кликнуть Фриду, но сил не было.
— И когда Перепетуя бежит,
Происходит всё неправильно,
А уж коли Фрида Марковна —
Так и вовсе жить не хочется!
Так с чего теперь-то жизнь поживать,
Маету одну пустую гонять?
Ведь настали дни последние,
Да никак они не кончатся..
..
— Дзбысп! — это Ева со всей дури стукнула в дверь копытом.
Музыка оборвалась.
— Это всё ещё ты? — безнадёжным голосом спросила поняша.
— Нет, это не ты, это я, — донеслось из-за двери. — А ты — это ты, моя сладостная пантера. Этот твой хвост! Я по нему весь прям с ума схожу какой-то.
— Деф позорный, — зашипела Ева сквозь зубы.
— А, это ты, Ева, — с неудовольствием сказал голос. — Почему ты такая равнодушная, Ева? Почему ты не хочешь моей любви, Ева?
Бедная поняша немножечко воспрянула духом.
— Ты имеешь в виду, — на сей раз в её голосе появилась надежда, — что ты меня вчера не… не… не это самое?
— Не помню точно, — признал голос из-за двери. — Если даже и ёб, то без всякого удовольствия. Прости, подруга, но ты в этом смысле мне ничем не запомнилась. Не оставила следа в душе. Вот Львика! Мать наша Доченька
, какое восхитительное чудовище! То есть влагалище, — поправился он.
— А почему у меня под хвостом натёрто? — поинтересовалась Ева.
— Это намёк? Нет, ну если ты так настаиваешь — я в принципе не против, — задумчиво произнёс невидимый собеседник. — Если ты меня хорошенько приласкаешь и извинишься за вчерашний укус, я рассмотрю твоё предложение очень внимательно.
— Даже и не мечтай! — заявила поняша.
— О, гнев отвергнутой самки? Романтично! — воскликнул голос. — На эту тему у меня есть прелестное стихотворение, которое я ща пробалалаю тебе одной, тебе одной… — он забряцал струнами, ища первый аккорд.
— Лучше уж про мышей, — попросила Ева. — Хотя они-то тебе чего сделали? Чего ты их говнишь?
— Дура ты, Ева, дура, — грустно сказал голос за дверью. — Я же не про мышей твоих дурацких пою, я про высшее… Ну это же совсем простая символика! Перепетуя и Фрида Марковна — это день и ночь. Они бегают друг за другом, образуя время и сокращая наши дни. Хотя это лишь первый слой смыслов. На второй же слое Перепетуя символизирует светлую сторону души, а Фрида Марковна — её злоебучую сторону. Автор как бы едет на колеснице, запряжённой этими силами, олицетворяя собой разумное начало
…
— Разумное начало из тебя, как из хуя дюбель, — заметила Писториус.
— Может, хватит через дверь разговаривать? — предложил голос.
