Что же тебе теперь делать, как жить дальше? Для начала я назначу тебе изучить язык жестов, принятый среди инсектов, а также азбуку Морзе. Кстати, твой Березовский её знает. С ним ты сможешь общаться перестукиванием. С остальными — скорее всего, письменно. Это и к лучшему: у тебя, насколько я помню, нет привычки к порядку в делах, а ведение обширной бумажной переписки тому весьма способствует.
Впрочем, тебе многому пора научиться. И прежде всего — терпению, скромности и смирению. То есть трезвой оценки ситуации и своего места в ней.
Разумеется, ты понимаешь, за что наказана. Если ты немного подумаешь, то согласишься и с тем, что это наказание и справедливо, и милосердно. Ты трижды преступила нашу волю. Ты её проигнорировала, когда тайно, вопреки нашему ясно выраженному запрету, завела себе эту студию. (Надеюсь, ты понимаешь, что она должна быть немедленно уничтожена, а всё оборудование и специалисты переданы нам?) Ты имела наглость не исполнить мою волю, которую я тебе сообщил вежливо, но вполне ясно. Наконец, ты посмела отвратительнейшим образом обойтись с Алхазом Булатовичем, который почтил тебя своим визитом. Ты ослушалась не только меня, но и Великих, вошедших в свет разума Арконы. Для такого преступления нет меры и предела в отмщении его. По сути, ты заслужила любую, сколь угодно страшную маналулу. Однако мы оставили тебе жизнь и даже здоровье — поскольку ты хорошо управляешь Хемулем, и мы пока не видим причин менять тебя на этом месте. Молись Дочке-Матери, чтобы ты оставалась полезной нам и дальше.
Впрочем, не скрою: некоторые предлагали сделать твоё наказание более доходчивым, более выпуклым, подчеркнув каким-нибудь ярким штрихом. Например, неизлечимым воспалением слухового и тройничного нерва, или опухолью-менингиомой, которая так медленно и неуклонно раздавливает ближайшие к ней отделы мозга. Иные вообще хотели превратить тебя в жалкую развалину, исполненную боли и страдания. Всё это не представляло бы для меня никакой трудности. Но я выступил против. Для меня наказание — это прежде всего эстетический акт. Оно должно быть лаконичным и элегантным. Поэтому я ограничился тем, что сделал.
Для тебя же твоё наказание должно стать главным событием твоей жизни. До своего смертного часа ты должна осознавать, что ты стала неполноценной, что ты смешная и жалкая калека, что ты не можешь говорить. И виной тому — ты, ты одна. Ты сама себе враг, Алла. Ты, ничтожная, посмела возвысить голос против тех, кто бесконечно сильнее и мудрее тебя. За это ты отныне навсегда лишена голоса — во всех смыслах.
Кстати об этом. Своим прежним снисходительным отношением к тебе я невольно вызвал у тебя иллюзию, что ты что-то значишь, что с твоим мнением считаются. Но пришло время правды. Ты — не мы. А для нас все, кто вне нашего круга — не более чем грязь под когтями. Да, и ты тоже. Ты — всего лишь липупетка, вышедшая в тираж сексуальная игрушка. Для нас нет особой разницы между тобой и издохшей на дороге овцой. Ты даже ниже овцы: та хотя бы осознавала своё ничтожество, а ты возомнила о себе. Ты была грязью и осталась грязью.
Размышляй над этим почаще. Ты должна как следует прочувствовать своё наказание, смириться с ним, принять его. Принять как бесконечную милость со стороны тех, кто выше тебя. Милость, право на которую ты, в сущности, ничем не заслужила — и которую ты должна ещё заслужить всей оставшейся жизнью. Ибо она тебе отныне не принадлежит: она принадлежит нам.
Разумеется, и наши с тобой отношения отныне примут иную форму. Время вежливых просьб прошло навсегда. Теперь ты без разговоров (хе-хе, без разговоров!) будешь выполнять то, что тебе соизволят приказать. Выполнять быстро, точно, старательно. Ты должна думать только об одном: как бы ещё угодить нам, как наилучшим образом исполнить нашу волю. Всё остальное отныне для тебя более не имеет никакого значения. Если ты хоть в малейшей мере разочаруешь кого-либо из вступивших в свет разума Арконы — ты будешь наказана снова. И это будет больно (очень больно!) и унизительно (очень унизительно!). Если же ты вновь осмелишься вновь противиться нам хотя бы в мельчайшем вопросе, то остаток жизни ты будешь проклинать день, когда появилась на свет. Мы раздавим тебя, и ты будешь молить лишь о том, чтобы тебя избавили от страданий, прервав твою жалкую жизнь. Но, надеюсь, у тебя хватит ума избежать подобной участи. Хотя для этого тебе придётся приложить много, очень много усилий, маленькая непослушная дрянь!
В ближайшее время я не планирую посещать Хемуль: у меня много дел. Если ты понадобишься, к тебе пришлют эмиссара. Он будет общаться с тобой письменно. Что он прикажет — ты немедленно исполняешь. Как тебе будет сказано — так ты и делаешь. Малейшее непослушание или хотя бы промедление, и ты будешь наказана так, что твоя постыдная немота покажется тебе мелочью, не стоящей внимания. Если тебе велят выйти на Проспект Морры и подъедать дерьмо за потаскунчиками, ты немедленно пойдёшь и будешь есть дерьмо. И всем сердцем благодарить нас за то, что мы снизошли до тебя и поручили тебе столь ответственное дело.
Нет, это не метафора. Это точное описание твоего нынешнего положения. С которым ты должна смириться, смириться полностью и абсолютно.
PS. Ещё кое-что. Некоторые настаивали, чтобы я не просто объяснил тебе всё это, а вдолбил бы физически, с кровью и болью — как поступают с непослушным электоратом. Мне это не стоило бы большого труда и даже доставило бы известное удовольствие. Однако я ограничился словами. Причём словами очень мягкими, почти отеческими. Умей же ценить мою доброту и не разочаровывай меня больше.
Полковник Барсуков.
//
— Это всё? — спросил Березовский.
Снусмумрик отложил бумажку. Почесал под шляпой. Отвлёкся на то, как два буйвола, кряхтя, запихивают щупальца осьминога в банку.
— Я за это скажу, — наконец, произнёс он, — этим гаврикам таки очень свезло, что они за нашей Аллой Бедросовной закрыли рот. Таперича у них там просто праздник какой-то и понты с брызгами. Уроды.
— Ты прав, — Березовский задумчиво, протяжно дуданул в трубочку, издав печальный звук. — Кстати, наши эмпаты нашли осколки сервиза. Оклеветал Барсуков пиалушку-то.
— Это про чего? — не понял Снусмумрик.
— Она Морру не травила. На её стенках никакого яда нет. Он её, похоже, просто подменил. На обычную фарфоровую. Отравленную, — добавил Березовский.
— А с какого перепугу этот поц гуляет по резиденции возлюбленной нашей вриогидры как у себя по участку? — завернул режиссёр фразочку.
Березовский, однако ж, одессиста понял.
— Его везде пропускали, потому что хорошо знали, — объяснил он. — Мы вообще уделяли мало внимания безопасности. Морра сама по себе оружие. На Барсукова оно не действует, да. Но Барсуков много лет считался личным другом Аллы Бедросовны, от которого защищаться не нужно.
— Вы меня на минуточку извините, но таких друзей — за хуй и в музей, — предсказуемо откомментировал режиссёр.
— Не скажи, не скажи. Не всё так однозначно, — протянул Березовский. — Ты понимаешь, что полковник хочет нам сказать этим письмом?
