— Жезл? — переспросил Пьеро.
— Ну да. Генеральский или полковничий. Может даже рабочий. Там надо на него где-то нажать…
Пьеро повертел трость в руках и, повинуясь какому-то очень абстрактному чувству, нажал на неприметную деталь узора в неудобном месте. Жезл отреагировал странно: выпрыгнул из рук и превратился в мячик с глазками и ротиком, ехидно ухмыляющемся. Поэт с досады оттянул мячику нижнюю губу. Тот ощерился и попытался его укусить. Пьеро это не понравилось, и он выкинул мячик в окно. Через пару секунд раздался грохот, а потом — крики.
— Это не ты, — откомментировал лежащий. — Это петарду взорвали. А тебе жезл не дал доступа. Причём сразу. Странно. Хотя… У тебя звание есть?
— Я шахид, — сказал Пьеро.
— Не это. Воинское звание. Ты хотя бы сержант?
— Нет вроде, — сказал Пьеро, подумав. — Да ну его. Ты недоговорил.
— А, про это… Бегемот подготовился. Мы тоже. Лэсси Рерих отравилась тушканчиком, нажравшимся крысиного яда. Она уже в норме, но её не выпускают из больницы. Пендельшванц и не выпускает.
— Почему? — не понял маленький шахид.
— А вот так. На её месте сейчас — дурак-питбуль, которым наши агенты крутят как хотят. На ключевых позициях — дураки и трусы, а также волки и менты. Волки, кстати, собрались ураганить и подтянули к себе всякий сброд. Спецназу поломали командную вертикаль путём перетасовки руководства. Бойцы новых командиров не знают. Полномочия хитро запутаны — неизвестно кто главный. Наши уже пустили слух, что особо отличившихся потом судить будут. За кровь. Чтобы откупиться от общественного мнения. Так что усердствовать эти ребята и не смогут, и не захотят. Толпу с Площади Согласия увели на Пляс Пигаль, где проститутки тусуются. Символика понятная… В общем, Пендельшванц проиграл. Как все.
— Как чего? — не понял Пьеро.
— Как все политики. Они всегда проигрывают, — продолжил лежащий. — Братья предлагают им выбор: кошелёк или жизнь. Политики выбирают жизнь, хотя без кошелька всё равно смерть. А они отдают не только кошелёк, но и всё остальное. Включая существ, им лично преданных. Бегемот уже на этой стадии. Так что теперь мы не просто можем, но и по понятиям имеем право его коцнуть. Вместе с Директорией… ого!
Из окна ударил рёв — уже не возмущённый, нет, это был рёв ужаса, он бил, хлестал по ушам, от него хотелось спрятаться, забиться в какую-нибудь щель, под кровать, глубже, к стенке…
— Эй, ну так-то зачем? Вылазь, — сказал рыжий, с трудом приподымая тяжёлое ложе.
Пьеро, стыдно жомкаясь, вылез. Был он весь покрыт пылью и паутиной, взявшейся невесть откуда.
— А кровать здесь как оказалась? — спросил он, чтобы хоть как-то оправдаться за недостойное поведение.
— Говорю же, тут когда-то больничная палата была… Очень давно. Ладно, со всеми бывает. Я звук прикрутил, очень уж они там орут.
— Как прикрутил, ыыыы? — поэт нервно зевнул.
— Вот так. Это же мойсон, в конце-то концов. Так что относительно себя я могу позволить себе небольшие вольности. А так как ты спишь именно со мной… да говорил же я тебе, в хорошем смысле…
— Что случилось-то? Чего они кричали? — маленький шахид сел на кровать и принялся стряхивать мусор с коленей.
— Они статую повалили. Памятник Абракадабру Мимикродонту. Был такой неоднозначный политический деятель
.
— Если он неоднозначный, то зачем ему памятник? — поинтересовался Пьеро.
— Памятники ставят, чтобы не забывали. А Мимикродонта забыть не дадут. Потому что по сравнению с ним любая власть выглядит не так уж плохо. Но сейчас его уронили. Огромную бронзовую дуру. Там электорату подавило… Кровь — кишки — распидорасило — фарш — переломы — все дела. Сейчас они беснуются, вопят и ждут помощи. Она идёт, но омоновцы её не пропустят. Только не спрашивай, почему. Я тебе и так всё разжевал. И в рот положил, хе-хе. А теперь извини — скоро моя работа начинается.
Рыжий взял длинную железку, положил на подоконник и стал устанавливать на какой-то рогульке.
— Я подрядился снайпером, — объяснил он. — Нужно несколько трупов.
— А тебе-то всё это зачем? — спросил, наконец, маленький шахид.
— Я тоже выбрал жизнь, — с крайней неохотой признался собеседник. — То есть выберу. Когда прижмут. А всё к тому идёт. Чёртов татарин! Придумал всё-таки способ, как меня достать. Представляешь, он этой своей дрянью…
То, что произошло в следующее мгновенье, никакими приличными словами изъяснить невозможно. Чувство было такое, будто всё сущее вдруг натянулось, как резинка трусов и с неебической силою хлопнуло Пьеро по самым по мордасам. От такой вселенской плюхи Пьерошу снесло с кровати, выбросило из комнаты, вымело из реальности — да и сплющило! да и расколбасило! да и очичибабило по самое что ни на есть это самое!
С трудом разлепивши один глаз, поэт увидел небо, море, землю, и прямо перед собой — ухмыляющегося Арлекина, крепко держащего за ухо пёсика Напсибыпытретеня. Вид у того был виновный, застигнутый, пойманный на нехорошем.
— А я чего, — ныл Напси, — я ничего… Ну, присунул, делов-то… Я же так, чисто по-дружески… Да ему-то что, он всё равно лежит, отдыхает…
Пьеро понял, что говорят о нём, открыл оба глаза и громко сказал «бу-у-у-у».
Напси это услышал — и испугался. Настолько, что неожиданно рванул с места. Не ожидавший того Арлекин рефлекторно дёрнул ухо на себя.
Напси с утробным воем покатился по земле. Арлекин стоял на места, удивлённо рассматривая оставшийся в руке кусочек собаки.
— Ну Мааать твою Дооочь, — произнёс он с чувством глубочайшего неудовлетворения.
Интроспекция нетрезвая. Будь свидетелем, летучий двойник!
В наши умственные обыкновения входит соразмерять причину со следствием; поэтому, видя тяжкое злодеяние, мы невольно приискиваем ему достойную ему причину. Но мы бы с гневом отшатнулись от знания того, сколь ничтожные причины способны низвергнуть нас с вершины добродетели. Иной раз достаточно бывает крошечного душевного изъяна, мелкого порока или ничтожнейшего пристрастия.
Фауна Дефлоранс. Максимы и моральные размышления. — Серия «Литературные памятники» — Понивилль: Наука, 297 г. о. Х.
Нервы наслаждения были обнажены. Корпускулы Крауза вступали в фазу неистовства. Малейшего нажима достаточно было бы, чтобы разразилась райская буря.
В. Набоков. Лолита. — Анн-Арбор (Мичиган): Ardis, 1976
4 декабря 312 года о. Х. День.
Страна Дураков, междоменная территория. Законсервированная военная база «Graublaulichtung».
Сurrent mood: depressed/подавленное
Сurrent music: А. Вертинский — Пёс Дуглас
…Он бывает разным для меня, этот коньяк. Но пахнет всегда одиночеством. Тяжким мужским одиночеством. Которое я бы охотно назвал невыносимым, не будь это слово скомпрометировано простым фактом: я вынужден его выносить, и притом достаточно часто. Можно даже — или пора уже? — говорить о регулярности.
