— Я не вернусь, — Ловицкая опустила голову.
— Да, ты права. Ты и в самом деле не вернёшься. Потому что у тебя нет возможности. Как ты доберёшься до места? Дойдёшь ногами? А кто тебе даст охрану и защиту? Никто. В Эквестрии ты никому не нужна. Здесь? А зачем тебя отпускать? Нахнахи тебя не трогают, потому что боятся меня. И твоего няша. Они даже тебе прислуживают. Но это всё ровно до того момента, пока я ним не скажу, что они могут делать с тобой всё что угодно. Ты ничего не можешь, а вот они могут сделать с тобой много интересного. Они любят маленьких, слабых, беззащитных существ. Таких, как ты сейчас.
— И вы мне не поможете? — Мирра всё-таки ум не растеряла, и понимала, что полковник говорит ей всё это с какой-то целью. Просто у неё не было сил и желания играть в эти игры.
— Может быть, помогу. Может быть, нет. Я ещё не решил, — ответил полковник, разглаживая рыжие усы.
— Что это значит? — не поняла Ловицкая.
— У меня есть кое-какие идеи насчёт тебя, — туманно выразился Барсуков. — Будешь делать то, что я говорю — и я порешаю твои проблемки. Да, кстати. Есть проблемка, который нужно решить прямо сейчас. Давай-ка начистоту. Ты вообще намерена жить дальше? Или у тебя другие планы?
— Не знаю, — сказала поняша.
— Вот чего не люблю, так это колебаний в таких вопросах, — поморщился полковник. — Так всё-таки? To be or not to be?
— Не знаю, — повторила Мирра.
— Давай выясним. Прямо сейчас. Один раз и навсегда. Чтобы больше не возвращаться к этому вопросу. Пойдём.
Ловицкая замешкалась. Тогда полковник подошёл и взял её за ухо. Скрутил. Это было неожиданно и больно. Ещё больнее стало, когда он дёрнул.
Поняша не издала ни звука, просто потекли слёзы.
— Поняла? Иди, — приказал полковник.
И Мирра покорилась. Опустив голову, она брела за Барсуковым. Перед ней сменялись плитки пола, потом кирпичи винтовых лестниц. Они шли вверх, долго и утомительно.
Наконец, отворилась высокая дверь. Мирра вошла в небольшой зал, отделанный светлыми деревом. Мебели в нём почти не было — только два кресла для хомосапых, да низкий столик у окна. Зато окно было великолепным. Огромное, во всю стену до пола, оно состояло из двух половин, украшенных узорными витражами. Ловицкая невольно залюбовалась изящным орнаментом — цветы, птицы, абстрактные узоры.
— Нравится? — спросил Барсуков.
— Да, — признала Мирра. — Меня сюда не водили, — припомнила она свой приезд, когда ей показывали Болат-Юрт.
— Неудивительно. Это особенное место. Посмотри сюда, — предложил Барсуков и взялся за ручки оконных рам. Половинки окна с тихим скрипом разъехались в стороны. Дохнуло сырым воздухом, показались хмурые небеса.
Мирра подошла поближе. За окном находилась маленькая полукруглая площадка без перил — что-то вроде железного козырька. Далеко внизу был виден плац.
— Это зал почётных дефенестраций
, — сказал Барсуков. — Бывают ситуации, когда к врагу нужно проявить уважение. Когда Тарзан укреплял свою власть, ему иногда приходилось убивать весьма почтенных существ. Например, глав старых родов. Их нельзя было маналулить. Их даже нельзя было просто забить. Всё это вызвало бы слишком большое возмущение. Поэтому пришлось ввести специальную процедуру. Видишь ли, шерстяные по основе обезьяны. Их предки лазили по деревьям и скалам. Многие падали и разбивались. Особенно старики. Это считалось уважаемой причиной смерти для хорошо пожившего существа. Даже если кто-то из стаи немного помог. Понимаешь, о чём я?
Поняша кивнула.
— Это окно, — продолжал полковник тоном экскурсовода, — сделано так, чтобы проводить уважаемое существо с почётом. Видишь кресла и стол? Можно было поесть, выкурить сигару и попросить Тарзана о какой-нибудь небольшой любезности. Потом осуждённый открывал окно, выходил на козырёк и я закрывал створки. Чтобы никто не видел его страха и колебаний. Для шерстяных это важно — выглядеть достойно в любой ситуации. Обычно мы делали это ночью, чтобы никто не смотрел снизу. Некоторые просили сделать всё утром. Хотя тебя вряд ли взволнуют такие моменты.
Он помолчал, прикрыв глаза — видимо, вспоминал что-то.
— Лучше всего падать спиной вперёд, — продолжил он. — Тогда ломается позвоночник или шея. Быстрая смерть, чистая смерть. Выходи.
— Не надо, — сказала Мирра. — Я не хочу.
— Важно только то, чего хочу я, — заявил Барсуков. — А я хочу, чтобы ты прочувствовала цену жизни. Выходи. Быстро. Ударить тебя?
Поняша покорилась. Она вышла на козырёк. Копыта слегка скользили.
С треском закрылись створки. Мирра осталась одна.
Страха не было. Ну разве что совсем чуть-чуть. Ловицкая, как все пони, не любила высоты. Но и только.
Мирра собралась с духом и посмотрела вниз. Плац Железного Двора казался очень маленьким. Маленьким и никчёмным.
Откуда-то снизу донёсся характерный звук: включился паровик. Ловицкая подумала, что здесь, похоже, есть лифт, и что полковник зря гонял её по лестницам.
Внезапно железный козырёк со скрежетом дёрнулся. Мирра едва удержалась на ногах.
Пол дёрнулся снова. Поняша подвинулась ближе к окну. Прищурилась. Ей показалось, или козырёк стал немного у́же?
Снова заскрежетало и дёрнуло. До Ловицкой, наконец, дошло. Козырёк втягивался. Через небольшое время она не сможет удержаться на сужающемся полукруге.
Она подняла переднюю ногу и ударила в створку окна. Тщетно.
Снова скрежет. Ещё несколько сантиметров долой.
Мирра, наконец, испугалась. Она встала на задние ноги и замолотила копытами по витражам. Бесполезно.
— Полковник! — закричала поняша. — Откройте!
Никакого эффекта.
«Он не будет, он не будет», — шептала поняша. Она пыталась убедить себя, что Барсуков не стал бы убивать её так просто, так неизысканно. Но скрежет под ногами был убедительнее и страшнее.
Площадь козырька сокращалась. Мирра кричала в голос, умоляя открыть.
Наконец, остался самый краешек, на котором поняша еле держалась. Она понимала — вот сейчас ещё рывок, и она упадёт вниз.
«Спиной вперёд», — вспомнила она. Но тело не слушалось. Оно жалось к закрытому окну.
Снова заскрежетало — и в этот момент створки раздвинулись. Поняша упала на живот. Две-три секунды лежала с закрытыми глазами.
— Встать! — приказал Барсуков.
Она послушалась. Подняла голову. Барсуков смотрел на неё пристально, без улыбки.
— Сейчас ты могла умереть легко, — сказал он. — Больше такой возможности у тебя не будет. Ты не передумала?
— Нет, — выдавила из себя Ловицкая, стараясь не выдать себя голосом. Она чувствовала благодарность — глупую, постыдную благодарность к существу, которое могло её убить и не убило.
