Из обморока его вывело похлопывание крыльев по щекам.,
— Извини, увлеклась, — сказала летучая мышь, сидя у него на коленях. — Давай по делу. Ты жить хочешь?
— Ну, — без особой надежды сказал Буратина.
— Не нукай. Это неочевидно. Жизнь полна страданий. Сейчас у тебя появится возможность избавиться от них. Ненадолго, зато навсегда.
Как бы ни был плох Буратина, но ему всё же показалось, что мышь говорит что-то неправильное. Но что именно — на этом он был сосредоточиться уже не способен.
Мышь тем временем протянула ему какой-то предмет. Приглядевшись — в глазах уже было темновато — Буратина увидел что-то вроде свинцового тюбика. Такие он видел в Институте.
— Здесь, — торжественно сообщила мышь, — очень редкий артефакт Зоны. Он называется «момент». Образуется на краях аномалии «комус». Собрать его — это само по себе… вижу, тебе неинтересно. А вот теперь слушай внимательно. У «момента» есть два полезных свойства. Первое — он намертво склеивает любые поверхности. Второе — если им дышать, то можно обрести неземное блаженство. Смекаешь?
В животе Буратины что-то неприятно булькнуло и сжалось.
— Сейчас я сделаю операцию на твоём животе. Работа муторная, у тебя там кишки пораненные. Придётся повозиться. Будет больно. От боли ты будешь дёргаться. Так что подышать «моментом» тебе всё равно придётся. Другой анестезии у меня для тебя нет. Тут пакет найдётся? Нет? Ну вот так всегда. Хорошо хоть я захватила.
Мышь извлекла непонятно откуда нечто белое, шуршащее. На нём можно было разглядеть какую-то невнятную картинку с цифрой «5» и полустёртую надпись «Самые близкие низкие це…»
— Так-так-так, — защёлкала языком мышь, примеряя к буратиньей башке пакет. — Нос мешает. Извини, отгрызу.
Бамбук был крепок, мышь грызла его долго и больно. Буратина снова потерял сознание, на этот раз основательно.
Как именно он вышел из этого состояния, Буратина не запомнил. Ему это было, в общем-то, и неинтересно. У него были дела поважнее.
Он возлежал на роскошной подстилке. Вокруг него стояли бесконечные столы, уставленные подносами с комбикормом и маргарином. Рядом с ним лежала Винька-Пунька из вольера. От неё пахло течкой. По такому случаю куцый хвостик её был украшен огромным бантом
— ведь она предназначалась в приятное благоебание самому Буратине!
Увидев, что он пробудился, она она распласталась перед ним и принялась бережно и нежно вылизывать ноги его.
— Хватит, хватит, — недовольно проворчал Буратина и ударил Виньку-Пуньку прямо по морде, ударил жостко, чтоб выбить кровищу бля и сопли сратые.
Винька обратилась в Чипа. Он валялся, как смешной дурак бля, и каялся, что обижал Буратину и не подпускал его к корму.
— Мой господин, — сквозь слёзы шептал он, — я провинился, забей меня, я всё равно не смогу жить, если ты недоволен.
— Заткни пасть, скобейда, — с удовольствием сказал Буратина. — Мне нравится тебя бить. Ты хуй и звать тебя никак. А я Буратина! Буратина-Буратина!
Он вообще-то помнил, что Виньки-Пуньки давно нет, да и Чип, скорее всего, тоже скончал жизнь в биореакторе. Но сейчас они были здесь и вели себя как подобает. Буратина решил оставить им их нелепые жизни, чтобы делать с ними всякие смешные вещи.
Жалкий, ничтожный Чип тем временем подполз к Буратине и стал умолять, чтобы тот поссал ему в рот. Он даже выломал пальцами свои клыки, чтобы бамбуку было удобненько. Но Буратина пренебрёг и потребовал Гаечку, чтобы ебать её на глазах у Чипа бля.
Гаечка тут же и возникла, с готовностью раздвинула мохнатые чресла. Буратина ей как всандалил! Гайка только хлюпала и сжималась внутри, а Буратина ещё и поджопники ей давал, чтобы та знала своё место, сучила ебатая! А Джузеппе Сизый Нос — и он тут был! — за каждый поджопник начислял Буратине миллион баллов за соцприспособленность, а потом схватил себя за ногу и разорвал себя напополам, потому что баллы кончились.
Винька-Пунька тут же кровь заподлизала — дефка драная, скобейда бля. Буратина всадил и ей, и ей! — а для полноты щщущений оторвал себе нос и вбил Виньке между лопаток. Та бля агонизировала, култыхая внутренностями буратиний сладкий колышек! А блядь какой там колышек! Он был так огромен, что проткнул падлу насквозь и вышел через глаз, глаз! Это было дико ржачно, и всё вокруг — множество их толпилось вокруг, дышало! — разразились угодливыми хохотками.
— Я срал ебал! — вскричал Буратина. То была великая мудрость, и все тут же встали, чтобы он охуячил их всех ногою за тупизм и бессмысленность. Он это и совершил — одной ногою разом с разворота въебашил всем самкам по пёздам позорным по склизким их гадким. Бля, с размашенции! Самцам он разбил все яйца, так что они уссались кровью и околели на месте. Бляяяя! И как же это было запиздато! Буратино аж застонал от кайфеца, осушил кубок водяры и всех размудохал прямо в зад и закусил огроменной пачкой маргарина. О, пиздец что это было такое!
Но нет! Это была ещё не самая зупа! Самая зупа его только поджидала. Буратина пока не знал, что она такое, но предчувствовал, трепеща бля. В смехе, в глазах и в пульсации вен — он щщущал, как замыкается круг, как ебитская сила переполяет его, как бля кровь кишки распидарашивает ге! ге ге!! ге ге!!!
Внезапно он заметил летучую мышь, парящую в отдалении и невосторженно наблюдающую за происходящим. Мышь была лишней. Она не вписывалась в прорисовывающийся мир торжествующего буратинизма.
Бамбук вытянул шею, оказавшуюся вдруг необычайно длинной, и попытался схватить мышь зубами. Та ловко сдристнула и пропала. Буратина взрычал: это была неудача, а в его мире неудач не должно было быть вовсе. Не должно и всё тут, етить тя через коромысло, в три погибели ебя — мать твою ети раз по девяти, бабку в темя, деда в плешь, а тебе, блядину сыну, сунуть хуй жеребячий в спину и потихоньку вынимать, чтоб ты мог понимать, как ебут твою мать, чмо дефолтное!
О да! дааа!! Надо, надо было кого-нибудь срочно испиздрячить по самую носоглотку!
Буратина напряг свою мощь, свои силёнки! И тут же — защемило! взрокотало! подкинуло! Блядь под страшное рыгалово в рот ебучее, в самое жорло горловинное бля — перед ним распластался Пьеро! И не заставил себя ждать: приник к владыке и тут же отсосал, всё глотая покорно, а потом ещё облизал Буратине ноги и муди, облил их слезами, вытер волосами и трепетом ресниц осушил. Но этого всего было мало, мало! Буратина перевернул мелкого говнюка и потоптал Пьеро блядь ногами блядь ногами! Отчего тот стал совсем плоским, скукоженным — а Буратина вознёсся вознёсся над ним как некий бог над ничтожеством сирым и сратым!!!!
— Бу! Бу! — давился слезами Пьеро. — Ра! Ти! На! Ти! Ра! Бу! Раб буду, буду раб, твой раб, рак, краб, два, три, сквозь века, на века, навсегда, до конца — твой, твой, ты мой негасимый возлюбленный, солнышко, залупка, двуединый фиал и аромат чувства, пролитого к ногам твоим… На! На меня бля! На! — и он сам себя кроваво обоссал перед Буратиной, чтоб ещё, ещё перед ним ещё больше унизиться и растлипаться в шмыжь, в бляпь, в стоптань и буээ.
