«Один из евреев, который сам из Германии, отец его немец, мать еврейка, когда вывозили его маму из Гамбурга, он не хотел там остаться и вместе с ней поехал. По приезде в Тростинецкие концлагери, он увидел истинное лицо немцев. Пользуясь некоторыми привилегиями, он часто ездил на мотоцикле в Минск. Через своих знакомых ему удалось передать письмо для отправки своему отцу в Германию с описанием всех «прелестей» их жизни. Это письмо, проходя цензуру, было направлено в гестапо. На второй же день, 17 ноября 1942 года, в дневное время было объявлено общее построение евреев и заключенных русских, которые там имелись, после чего, ничем не объявляя причину, выводили из строя каждого десятого и на месте расстреливали, после чего на дверях барака была заброшена петля, после вызвали того самого, который писал письмо, и велели ему стать на подставку. Взглядом он простился со всеми окружающими, но, видимо, подлые головорезы не хотели так быстро кончить свое удовольствие. Он постоял на этой подставке минут 15, после чего он сам одел на себя петлю, подошла одна из немок, которые приехали с «героями» в борьбе с безоружной толпой, и толкнула столик, тело повисло, только петля нехорошо затянулась, и дыхательные органы не полностью были пережаты, он дергался, жизнь в нем еще не погасла. Многие стоявшие не могли выдержать вида этой ужасной картины, попадали в обморок, слезы, истерические крики раздавались кругом, сердце разрывалось.
Один из немцев-гестаповцев приказал двум из охраны подержать его, чтобы он перестал мучиться, чтобы скорей умертвить его. Те подошли к висельнику, чтобы выполнить его приказание, но одна из немок с глазами, полными налитой кровью, лицом, перекошенным звериной улыбкой, с тросточкой подбежала к ним и отогнала их, говоря, что она хочет своими глазами видеть, как от него жизнь уходит, она от этого имеет удовольствие. Ее желание было исполнено. Этот труп висел 24 часа у входа в барак» (РГАСПИ, ф. 625, оп. 1, д. 44, л. 103–114).
Лисогор, Брейтман-Петренко, Климов и Токман были расстреляны. Вот чем закончилась пьяная ссора бойца-украинца с партизанкой Левиной. Вероятно, из ревности или просто спьяну Иван Михайлович действительно ударил Левину. Может, заодно прошелся и по кому-то из партийных вождей. Но не исключено, что его «контрреволюционные разговоры» целиком и полностью выдумала Левина, чтобы придать доносу большую весомость. А дальше – арест, побои, продиктованные следователями признания и скорый расстрел. Невозможно допустить, что в ситуации, когда против них не было никаких улик, несчастные вдруг в одночасье одумались и признались, что являются германскими агентами, подписав тем самым себе смертный приговор.
Общим местом в донесениях партизанских особистов проходит мысль о том, что засланные в партизанские отряды немецкие агенты снабжены ядами, чтобы в подходящий момент отравить командиров и комиссаров отрядов. И пойманным агентам неизменно ставили в вину умысел на такое отравление. Но ни в одном донесении мне не довелось встречать, чтобы хоть раз кто-нибудь из партизан был отравлен неприятельскими лазутчиками. Также и в немецких документах нет никаких упоминаний о подобном методе борьбы с партизанами.
Вот партизаны, вернее, подпольщики, действительно практиковали яды в качестве орудия борьбы. Об этом сохранились многочисленные свидетельства как в немецких, так и в советских документах, да и приказы Сталина недвусмысленно рекомендовали партизанам именно этот способ уничтожения неприятеля. В частности, в уже цитировавшемся отчете К.Ю. Мэттэ о деятельности могилевского подполья отмечалось, что «в нескольких случаях довольно удачно были использованы отравляющие яды (на продовольственном немецком складе, в немецких лазаретах, кухнях и т. д.). В самом городе было отмечено несколько десятков случаев отравления немецких солдат и офицеров. Большая часть отравленных продуктов была вывезена на фронт или в части, размещенные вне города». Городским подпольщикам не составляло особого труда раздобыть яды через своих товарищей, работавших в аптеках и больницах, а потом хранить их в собственных квартирах в ожидании момента, когда удастся самому или через сообщников подсыпать отраву в пищу, предназначенную для немцев. Но совсем иное дело – в партизанском отряде. Тут немецкий агент постоянно жил в землянке с несколькими партизанами, от которых почти невозможно было надежно спрятать яд. Да и сохранить его в полевых условиях так, чтобы он не потерял своих свойств, было очень трудно. Кроме того, в небольшом замкнутом коллективе, какой представлял из себя партизанский отряд, где чуть ли не в каждом подозревали лазутчика, весьма непросто было подобраться к котлам, чтобы всыпать туда отраву. Все это немцы хорошо понимали, и поэтому, если и засылали агента-террориста с заданием уничтожить партизанских командиров, то предполагали, что для этой цели те используют табельное огнестрельное или холодное оружие, которое будут иметь наряду с другими бойцами отряда. Чаще же для уничтожения партизанских командиров устраивали засады небольших групп карателей из числа коллаборационистов. В одну из таких засад, как мы помним, угодил комбриг А.К. Флегонтов.
Вот как, согласно отчету разведотдела 17-й немецкой армии, действовавшей на юге Украины, немцы подбирали агентуру для заброски в партизанские отряды: «Как агенты могут быть использованы следующие люди: вовлеченных в истребительные батальоны, часто по указанию комиссара превращали в партизан и направляли в леса. После того, как они ознакомились с порочной жизнью командиров партизанских отрядов: видели их пьянство, разврат, эти люди убегают от партизан и возвращаются домой и заявляются к старостам, местным начальникам полиции или представителям германской армии».
Немцам, по крайней мере, в городах, было значительно легче выявить партизанских агентов и подпольщиков. Здесь всегда хватало провокаторов. Недостаток опыта конспиративной деятельности приводил к частым провалам советских подпольных групп. Так, в начале октября 1943 года в Витебске 703-я группа тайной полевой полиции захватила более 60 подпольщиков с помощью провокации. Сотрудник полиции унтер-офицер Печенкин выдавал себя за руководителя группы агентов, занимающейся диверсиями. Большинство подпольщиков было расстреляно. Те же из них, кто согласился пойти к партизанам в результате провокации Печенкина и его товарищей, были отправлены в концлагерь. Туда попали и те, кто согласился присоединиться к партизанам только под угрозой репрессий с их стороны. 3 человека вообще были освобождены из-за недоказанности вины. Одна же из 63 арестованных была перевербована в качестве агента ГФП и также освобождена. 38 человек расстреляли, а 21 отправили в концлагерь.
Партизанам же практически невозможно было обнаружить засланных к ним вражеских агентов. Ведь такой лазутчик внешне ничем не отличался от обычных новобранцев из числа местных жителей, окруженцев или беглых пленных. В реальных условиях партизанского отряда практически не было никакой возможности проверить его биографию. Не будешь же по каждому новому партизану запрашивать Москву! В отличие от агентов, отправляемых за линию фронта, в тыл Красной Армии, тех, кого засылали к партизанам, никогда не снабжали рацией. Ведь ее не было никакой возможности пронести в партизанский лагерь, а тем более использовать. Нельзя было и обусловить какие-то явки и места встреч. Ведь партизанские отряды постоянно перемещались, меняли места дислокации, и ни агент, ни его хозяева просто не могли знать, где он окажется завтра. Поэтому все немецкие агенты действовали примерно по такой схеме. Внедрившись в отряд, они находились там от нескольких недель до двух-трех месяцев, затем дезертировали и сообщали в ближайшую немецкую комендатуру или полицейский гарнизон все, что им удавалось узнать о численности, вооружении и руководстве отряда и о расположении партизанских лагерей и продовольственных баз. В реальности партизаны могли задержать лазутчиков лишь в тот момент, когда они пытались покинуть партизанский лагерь. Но и в этом случае не было возможности отличить немецкого агента от обыкновенного дезертира. Впрочем, и тех и других партизаны все равно расстреливали.
