С тех пор они стали в Йеле звездной парой, преуспев каждый в своей дисциплине. Джоан стала первопроходцем во многих областях молекулярной биологии, в частности открыла молекулы под названием сплайсососмы, обрубающие и нарезающие РНК у высших организмов перед тем, как она считывается рибосомой. Многих почестей Джоан удостоилась прежде Тома – например, была избрана членом Национальной академии наук. Для некоторых из нас до сих пор остается загадкой, почему Джоан еще не удостоена Нобелевской премии.
Когда я впервые повстречал Тома в Йеле, он уже стал одним из ведущих кристаллографов своего поколения. Дюжий Том занимался в тренажерном зале со своим другом и коллегой Доном Энглманом. Оба носили шкиперские бородки. Поначалу Том покоробил меня своим высокомерием и пафосом, но все объяснилось моей собственной неуверенностью; позже я осознал, что Том просто предпочитает выражаться без обиняков. Это типичная черта выходцев со Среднего Запада; она мне знакома с тех пор, как я женился на уроженке тех краев. С годами мы с Томом крепко сдружились и, пусть в некотором смысле всегда оставались соперниками, он всегда был вежлив со мной. Но такая прямота, особенно вкупе с его завидными успехами в определении структур невероятно важных белков, одного за другим, кому-то были поперек горла. Говорили: «Да, с логикой порядок, если уж женился на первоклассном молекулярном биологе». Возможно, брак с Джоан и был ему полезен, но те из нас, кто хорошо знал Тома, также сознавали, что он ясно видит всю картину, необходимую для понимания сути того, как информация реплицируется в ДНК, переносится в РНК и используется при синтезе белков. Он брался практически за любые аспекты этой проблемы, хотя некоторые из этих проектов требовали многолетнего упорного труда. Поэтому едва ли удивительно, что он решил попробовать свои силы и в изучении рибосомы.
Рис. 8.1. Том и Джоан Стейц (публикуется с разрешения лаборатории Колд-Спринг-Харбор)
Узнав, что Том и Питер решили объединиться для изучения рибосом, я поначалу всерьез обеспокоился, поскольку понимал, что они станут мне грозными соперниками. Но потом выдохнул, узнав, что они полностью сосредоточились на субъединице 50S, взяв за основу улучшенные кристаллы Ады на материале H. marismortuii. Мы с Томом пересеклись на встрече в Сиэтле, и я спросил, правда ли он собирается бодаться с Адой. Он улыбнулся и сказал: «Ну, мы надеемся разминуться как-нибудь!»
Некоторое время я также раздумывал, не опробовать ли мою стратегию определения фаз на материале 50S-субъединиц Ады, но не хотел вступать с ней в прямое соперничество, считая, что коллеги этого не одобрят. Естественно, ни одна научная проблема никому не принадлежит. Но на заре развития кристаллографии белков, когда и рентгеновское оборудование, и компьютеры были достаточно примитивны, и требовалось так много времени, чтобы собрать данные, необходимые для расшифровки структуры, – существовала традиция: если кто-то смог получить кристаллы какого-то вещества, то их изучение оставалось его прерогативой. Но с рибосомой все сложилось иначе: ведь она была так важна, и столько лет прошло с момента получения ее кристаллов, а явного прогресса в расшифровке ее структуры не наблюдалось.
Ада пользовалась поддержкой Хайнца-Гюнтера Виттмана и Джона Кендрю. Ее лаборатория находилась рядом с синхротроном. Обществом Макса Планка для нее в Берлине было организовано получение рибосом с последующей кристаллизацией. Институт Вейцманна выдал ей исключительно длительное разрешение на работу в Германии, сохраняя за ней пожизненный контракт и лабораторию в Израиле. Широкое научное сообщество тепло к ней относилось: со времен ее первого прорыва она регулярно приглашалась на международные конференции.
Но ни ей, ни кому-либо еще из ее лаборатории не удавалось расшифровать большие и сложные структуры. Кроме того, она не сотрудничала ни с одной группой опытных кристаллографов. Мне эта ситуация представлялась так: альпинист, не покоривший ни одного серьезного пика, решает возглавить первую экспедицию на Эверест, даже не взяв с собой бывалых шерпов. Та же отчаянная упертость, благодаря которой она решалась браться за практически нерешаемые задачи в отделе Виттмана, а также настойчивость, позволившая ей в конце концов получить хорошие кристаллы субъединицы 50S, оказалась помехой при переходе на следующий этап. Было неудивительно, что через пятнадцать лет после первого сообщения о полученных ею кристаллах даже те, кто восхищался ее усилиями, проявляли нетерпение.
Когда Том и Питер официально подключились к делу, я интересовался, как сообщество отнеслось к ним. За обедом на конференции я спросил у известного британского кристаллографа Гая Додсона, что он скажет, если Том воспользуется кристаллами, открытыми Адой, и вступит в соперничество с ней. Он без малейших колебаний ответил, что уже пришло время другим приниматься за работу с этими кристаллами.
Как бы то ни было, пусть у меня и была лишь маленькая группа и ограниченные ресурсы, я чувствовал, что сейчас и у меня есть шанс подключиться к этому делу. Пусть они тягаются с Адой в гонке за субъединицей 50S, а я спокойно займу собственную нишу – субъединицу 30S. Полный решимости, я отправился в Юту.
Глава 9
Юта. Начало
На первых порах перспектива начать в Юте все с нуля удручала. В Брукхейвене я оставил хорошо оснащенную лабораторию с парой отличных сотрудников, а также множество симпатизировавших коллег, которые помогли мне состояться как независимому ученому. Я привык работать один; несколько месяцев подряд студенты и постдоки, проходя по коридору, могли наблюдать, как я распаковываю коробки, настраиваю оборудование и пытаюсь добиться каких-то результатов.
Люди в Юте тоже оказались очень приветливыми и готовыми прийти на выручку. За год вокруг меня сформировалась группа, работавшая над рибосомами: два аспиранта, постдок и лаборант. Были и другие, работавшие над хроматином, в том числе Боб Датнолл. Пестрая компания. Проект, которым мы зарабатывали на жизнь, по-прежнему заключался в проработке моего гранта от Национальных институтов здравоохранения (NIH), полученного со Стивом Уайтом: он заключался в раскрытии структуры отдельных белков, входивших в рибосому. Поскольку белков было много, это занятие могло помочь нам продержаться некоторое время. К тому времени я уже был совершенно убежден, что эта работа превратилась в затянувшееся коллекционирование, но она помогала тренировать коллег в кристаллографии.
Первым, кто ко мне присоединился, был Бил Клемонс, крупный и высокий афроамериканец с короткой стрижкой и большими очками. Он настаивал, что его имя правильно пишется именно с одной «л», чтобы Била было удобнее отличать от тезки-отца – дирижера оркестра Военно-морских сил США. Дядя Била Кларенс был саксофонистом в оркестре Брюса Спрингстина; после смерти Кларенса его партию исполняет брат Била, Джейк. Бил поступил ко мне полный как энтузиазма, так и наивного инфантилизма. В какой-то момент он отрастил дреды и стал похож на растамана. Он показал себя крайне общительным, любил барбекю, пиво и хип-хоп. Я, вегетарианец, почти непьющий, поклонник классической музыки, в культурном плане был крайне далек от него, но все же каким-то образом мы сработались.
