Пока все это происходило, я узнал шокирующий факт. Среди моих коллег в Юте была Бренда Басс, совершившая важные открытия в модификации мРНК. Вскоре после прибытия в Юту я узнал, что она состоит в отношениях с Гарри Ноллером, биохимиком, который прославился своими исследованиями рибосомной РНК. Помню, меня это достаточно удивило, как минимум потому, что от Юты до Санта-Крус путь неблизкий; думал, что Гарри еще достаточно повезло, что такая женщина, как Бренда, вступила с ним в долгосрочные отношения. Но я не возвращался к этим мыслям до тех самых пор, пока не оказался на пикнике у Бренды, где встретил Гарри. Мы разговорились, и он упомянул, что они работают над кристаллами рибосомы. Кристаллами! Как Гарри, биохимик без образования в кристаллографии, мог взяться за целую рибосому? Оказалось, что он взял на работу супругов Юсуповых – Марата и Гульнару, входивших в состав той самой первой советской группы, которой удалось получить первые цельные кристаллы рибосомы от бактерии Thermus. После того как закончился их контракт в Страсбурге, Юсуповы переживали, что оказались в стороне от работ по кристаллографии рибосом.
Поэтому, когда Гарри опубликовал статью о том, что может с нуля собрать головку субъединицы 30S из отдельных белков и фрагмента РНК, Марат написал Гарри и спросил, может ли он приехать и поработать над структурой этого элемента субъединицы 30S. Тогда у Гарри появилась идея заняться целой рибосомой.
Юсуповы воодушевились и переехали в Санта-Крус. Марат говорил мне, что они сотрудничают с неким известным ученым, имевшим опыт в расшифровке сложных структур. Действительно, предпочитая не распространяться об этой работе, Гарри нанял молодого и амбициозного постдока – Джейми Кейта собственной персоной. Хотя на первых порах я отказывался это признавать, потом я понял, что Джейми – один из тех немногих, кто практически наверняка найдет тот самый путь к получению фазовых данных о рибосоме, который я считал своей секретной идеей.
Меня совершенно не радовало, что менее чем за год та ниша, которую я выбрал себе в качестве тихой гавани, превратилась в четырехполосную гоночную трассу. На протяжении всего моего оставшегося пребывания в Юте я не мог побороть паранойю, не дававшую мне ни словом упоминать о рибосомном проекте в разговорах с Брендой. Очень об этом сожалел, так как я восхищался ею, и у нас было много общих научных интересов.
Вскоре после того как я решил переехать в Кембридж, со мной встретился Джон Маккатчен; выглядел он потерянно. Изначально он с большим энтузиазмом относился к переезду, но вот в конце концов сказал, что поехать со мной не сможет. У него завязались отношения с сокурсницей-аспиранткой, и все становилось слишком сложно. У лаборантки Джоанны Мэй также была семья, и переезжать она не собиралась. Внезапно моя группа, которая и так была невелика, уменьшилась вдвое.
В LMB я отправился на ежегодный День студента, надеясь убедить пару аспирантов присоединиться к моему проекту. Один из таких ребят, хорошо подкованный немец, выслушал мою речь и сказал: «В Германии большая группа пытается сделать это уже двадцать лет! Почему вы думаете, что преуспеете?» Я попытался ему объяснить, что, даже если сразу у нас ничего не получится и по первым структурам нас обставят, все равно для нас останется еще масса работы на пути к пониманию рибосомы. Почти сразу же после нашей беседы он записался в команду к Киёши Нагаи, моему другу, который впоследствии занял лабораторию по соседству. Пара других студентов, в частности один парень из Кембриджа, казалось, никакого понятия об обсуждаемой проблеме не имели. Я думал, что они станут нас тормозить.
Удрученный, я летел домой и думал, не стреляю ли себе в ногу, принимая решение о переезде. Вскоре после возвращения я написал Тони Кроузеру в LMB, сказав, что переосмысливаю весь этот шаг. К счастью, в ближайшие несколько недель нашлись двое, отважно согласившихся поступить в мою лабораторию в LMB, даже не будучи знакомы со мной. Первым был Эндрю Картер из Оксфорда, присоединившийся ко мне в качестве соискателя, а вторым – Дитлев Бродерсен, постдок из Орхуса; мы были знакомы с его научным руководителем Мортеном Келгором. Как мне предстояло убедиться, никто не смог бы дополнить Била и Брайана столь удачно. Приход этих людей ко мне оказался подарком судьбы и означал, что в LMB у меня собралась жизнеспособная команда.
Переезд в новую лабораторию всегда требует времени, а переезд на другой континент в разгар гонки казался безумной затеей. Поэтому я хотел убедиться, что мы обеспечим себе хороший старт. У нас были полученные на электронном микроскопе карты субъединицы 30S, которые нам предоставил Иоахим Франк в ходе работы над проектом по IF3. Однако я не смог найти 30S в наших кристаллах, сочетая данные карт с рентгенографической информацией: либо разрешение карт получилось слишком низким, либо сама 30S оказалась слишком тонким и плоским объектом. Но поскольку йельская группа показала, что на карте Паттерсона вполне просматриваются кластеры тяжелых атомов, на старте можно было обойтись и без электронной микроскопии, даже для получения фаз с низким разрешением.
Бил выдерживал десятки кристаллов в растворах со всеми подобранными мной соединениями, а мы с Брайаном в начале марта 1999 года отправились на брукхейвенский синхротрон, чтобы посмотреть, что с ними можно сделать. В отличие от Ады, которая улучшала дифракцию кластерами тяжелых атомов, мы по-прежнему получали наилучшую дифракцию от кристалла, к которому ничего не добавляли.
Мы пробовали работать в рентгеновском спектре, чтобы довести до максимума аномальное рассеяние от тяжелых атомов и таким образом увеличить небольшие разницы в интенсивности пятен, связанных с симметрией. При использовании данных отличий на карте Паттерсона получается пик, демонстрирующий, где находятся тяжелые атомы. Собирая данные, мы обрабатывали их на лету и вычисляли карты Паттерсона одну за другой.
Казалось, ничего не работает, и я медленно выматывался и погружался в депрессию. Однажды после полуночи на карте Паттерсона, соответствующей кристаллу, выдержанному в соединении с семнадцатиатомным вольфрамовым кластером, удалось безошибочно рассмотреть два больших пика. Мы с Брайаном взглянули друг на друга, а потом вдруг вскочили со стульев и дали «пять» друг другу, да так закричали, что проходивший мимо одинокий физик просто замер. Мы быстро проделали еще несколько опытов над тем же самым кристаллом, чтобы подтвердить пики, и, когда вновь их увидели, никаких сомнений у нас не осталось.
По возвращении в Юту нас одолевала эйфория. Вскоре у нас была карта с низким разрешением, вычисленная именно по этому кристаллу с кластером из семнадцати атомов вольфрама; на ней четко просматривались контуры субъединицы 30S, и было понятно, как именно она уложена в кристалле. Мы могли рассчитывать на успех.
Как же досаждало, что всего через месяц после этого вдохновляющего прорыва приходилось покидать Юту. Бил и Брайан оставались там еще на несколько месяцев, продолжая работать с Джоанной, помогая завершить дела с лабораторией, после чего летели в Англию вслед за мной. Мы с Верой продали дом и улетели в Лондон 15 апреля 1999 года.
Глава 11
Выход из тени
Одно дело – посетить другую страну, задержавшись там на год, и совсем другое – сжечь мосты и переехать туда. У каждой страны есть свои особенности, которые кажутся нам диковинными. Так, в Америке я привык к тому, что у множества вполне разумных людей зачем-то есть огнестрельное оружие, общественного транспорта в большинстве мест практически нет, а люди селятся в пригородах и пользуются машинами. Во время творческого отпуска я подметил в Англии некоторые вещи, например, жесткие бюрократические правила, исполняемые со всей серьезностью, очереди за чем угодно, образованные непостижимым для иностранца образом. «Обслуживание клиентов» в этой стране – оксюморон. Что мне особенно понравилось: местные ощущают, что «у нас так делалось всегда», и именно так отвечают, если спросить их о какой-нибудь глупой условности. Во время отпуска такие вещи казались очаровательными, но начали раздражать, когда стали неотъемлемой частью повседневности.
