Выступая с докладом, я заметил в первом ряду Джима Уотсона. Позже Джерри Джойс сказал, что тот посетил всего две лекции – мою и Крейга Вентера. «Должно быть, вы у кого-то в шорт-листе», – поддел меня он. Явно не у Уотсона. После окончания секции я пересекся с Уотсоном в холле, где угощали кофе. Он спрашивал меня о том, кто и чем занимается в области рибосом, и особенно поинтересовался о компетенции Гарри. Затем он взял паузу, смерил долгим взглядом и сказал, что моя работа прекрасна, но мне не стоит беспокоиться о Стокгольме, поскольку и без Нобелевской премии жизнь продолжается. Это было сказано настолько вскользь и без капли дипломатии – в фирменной уотсоновской манере, – что меня скорее позабавила, нежели возмутила такая оценка. Возможно, он забыл, что уже говорил мне то же самое при нашей первой встрече в салоне самолета девятью годами ранее.
Вскоре состоялась небольшая конференция в Кембридже, куда была приглашена Ада. Она поинтересовалась, можно ли ей посетить LMB, поэтому я договорился, чтобы ей дали возможность выступить с лекцией – к большому удивлению некоторых коллег, знавших о напряженности между нами. Я представил ее, упомянув, что можно дискутировать о том, кто и что сделал в исследовании рибосом, но абсолютно не подлежит сомнению тот факт, что она первая начала работы по кристаллографии, и вспомнил о нашей первой встрече с Адой в Йеле – кажется, с тех пор минула вечность. Ада имела привычку одеваться в черное, так что я не сомневался, каков будет ее гардероб. К тому времени я также пристрастился к стилю «только черное», что казалось мне уместной данью уважения Джонни Кэшу, который так помог Билу с замораживанием бессчетных кристаллов.
Поэтому ради шутки я также явился в черном, и Мартин Шмеинг сделал наше общее фото в таких гармоничных нарядах прямо у двери моего кабинета рядом с плакатом, посвященным мемориальной лекции Стеттена в NIH. В 2000 году прочесть такую лекцию довелось и мне, и Аде. В завершение вечера мы пригласили Аду в мой любимый южноиндийский ресторан в Кембридже. Казалось, что прежние раздоры между нами остались в прошлом, все мы с упоением болтали и шутили о науке.
Рис. 18.1. Ада Йонат и автор. Люди в черном
В конце сентября наши статьи для Science и Nature получили одобрение рецензентов и готовились к публикации, а Мартин пытался подобрать эстетически приятную картинку для обложки Science. Настроение у всех было отличное. Мне предстояла очередная поездка, на этот раз в Вену, где я состоял в консультационном совете в Исследовательском институте молекулярной патологии (IMP). Я работал в этом совете уже пару лет, и мне всегда нравилось слушать, как выдающиеся ученые, занимающиеся передовой наукой, рассказывают о своих достижениях. Не уверен, насколько ценны были мои консультации, но такая работа давала лишний шанс встретиться со знаменитыми учеными со всего мира, также входившими в состав комитета.
Одним из них был Эрик Кандел, знаменитый нейрофизиолог из Колумбийского университета, выполнивший огромную работу по исследованию основ памяти. Как часто бывает в таких случаях, кто-то поднял тему «премии за рибосому». Кандел, участвовавший в разговоре, отметил, что считает работу над рибосомой достойной Нобелевской премии. Признался, что состоит в жюри Ласкеровской премии и что там эта тема все время активно обсуждается. Сказал, что один из центральных персонажей в этих разговорах – я, но тут же, чтобы не давать мне лишней надежды, добавил, чтобы я этим не обольщался. Я рассмеялся и заверил его, что уже выдохнул. Тогда Барри Дикинсон, директор IMP, спросил меня, как мне видится судьба Нобелевской премии за рибосомы. Я отшутился, что пока рано об этом беспокоиться, скорее всего, мы умрем раньше, чем тема станет актуальной.
Нобелевские премии анонсировались на следующую неделю после моего прибытия из Вены. Такие анонсы всегда следуют в начале октября в строго заведенном порядке. В понедельник объявили о Нобелевской премии по физиологии и медицине; она была присуждена за открытие РНК-фермента теломеразы, наращивающей кончики ДНК и не позволяющей им чрезмерно укорачиваться в течение жизни. Одним из лауреатов стал Джек Шостак. Я знал, что на него обрушится лавина сообщений, поэтому поздравил его студентов – Джона Лорша и Рэйчел Грин. Сказал, что их шансы выросли, поскольку, статистически, вернейший путь к Нобелевской премии начинается с учебы у нобелевского лауреата. Поскольку Рэйчел также училась в постдокторантуре у Гарри, я добавил, что в итоге ее шансы могут удвоиться.
Премию по химии объявляли в среду. Часто ее вручают попеременно то химикам, то биохимикам. Это зачастую вызывает ропот со стороны первых, мол, их награда может присуждаться людям, почти не разбирающимся в химии. Поскольку премию «за условную биологию» вручали годом ранее, я счел, что рибосома на этот раз на нее не претендует и придется ждать еще год. И забыл о ней. На полпути до работы у моего велосипеда спустила шина, пришлось добираться пешком.
Опоздал на работу, пришел в угрюмом настроении – и тут зазвонил телефон. Я ответил резко, но женский голос на другом конце провода попросил меня оставаться на линии – ведь это важный звонок из Шведской академии наук. Я сразу заподозрил в этом изысканный розыгрыш, устроенный кем-то из моих друзей, например Крисом Хиллом или Риком Уоббе, обожавшим такие шутки. Крис однажды написал письмо Гаю Додсону, возглавлявшему официальный комитет, собеседовавшему меня перед приемом на работу в LMB, и заявил, «хорошо, что вы были готовы посодействовать, чтобы выручить Венки, у которого здесь в Юте проблемы – но, с другой стороны, не так ему там и плохо, конкуренция-то поменьше, чем в Великобритании». Гай в панике позвонил мне в Юту, чтобы удостовериться, не кинул ли я в последний момент и его, и всю LMB.
Наконец трубку взял шведский ученый, представившийся Гуннаром Эквистом, и сообщил, что я удостоен Нобелевской премии по химии совместно с Томом Стейцем и Адой Йонат за работу, посвященную исследованию структуры и функций рибосом. Когда он закончил свою речь, возникла небольшая заминка. С одной стороны, это была единственная компания лауреатов, в которой могло бы найтись место мне; это означало, что комитет признал: именно расшифровка атомных структур изменила всю эту дисциплину. Но мне все равно было сложно в это поверить, особенно учитывая мою прежнюю размолвку с Мансом Эренбергом на конференции в Телльберге и последующее вхождение Манса в состав Нобелевского комитета. Поэтому я сказал собеседнику, что не верю, несмотря на очень натуральный шведский акцент! В тот момент кто-то на другом конце провода рассмеялся, и я подумал: вероятно, у них там включена громкая связь. Если все было по правде, то там определенно должен был присутствовать Манс Эренберг; поэтому я спросил, можно ли позвать его к телефону. Засмеялись еще сильнее, после чего трубку действительно взял Манс. Он поздравил меня и сказал, что я эту премию заслужил – но он говорит об этом в последний раз! Затем, вероятно догадываясь о моем неоднозначном отношении к премиям, он демонстративно спросил: «Вы ведь приедете и примете ее?» Вдруг я осознал, что все это – правда. Меня часто спрашивают, что я почувствовал, когда только понял это, но весь масштаб происходящего дошел до меня лишь постепенно. Разумеется, я не ощутил такого же взрыва восторга, с которым дал Брайану «пять» на брукхейвенском синхротроне, когда мы впервые увидели пики вольфрамовых кластеров, либо как в тот момент, когда увидели аномальные пики в Аргонне и поняли, что структура нам поддалась.
