Иногда, когда меня спрашивают о премии, я отшучиваюсь: ну кому захочется ехать в Швецию в холодном и пасмурном декабре, а там довольствоваться плохой вегетарианской пищей. Иногда я фантазировал – а если бы я отклонил премию? Но реальность такова, что, независимо от твоего абстрактного отношения к премиям, очень сложно взять и отказаться от них, особенно если награда столь грандиозна, как Нобелевская премия. Исключительно приятно знать, что твои коллеги-ученые такого высокого мнения о тебе. Кроме того, это отличная дань уважения студентам, постдокам и остальному коллективу, всем, кто рисковал своей карьерой, участвуя в проекте, и без кого ничего не удалось бы достичь. Разумеется, деньги тоже всегда кстати. Это признавал даже Ричард Фейнман, презиравший награды.
Тогда я осознал, насколько целостным человеком был Манс. Очевидно, он отмел наши с ним разногласия по отдельно взятому аспекту работы и смог увидеть общую картину. Когда дискуссия идет на таком уровне, достаточно лишь немного поднажать, чтобы потопить кандидата. Будь он хоть немного мстителен, он мог бы просто исключить меня из обсуждения, и никто бы этого не заметил. Вероятно, именно благодаря порядочности таких людей, как он, Нобелевская премия до сих пор ценится столь высоко, несмотря на все порождаемые ею противоречия.
Затем, чтобы поздравить меня, к телефону также подошли Андерс Лильяс и Гуннар фон Хейне. Наконец мне сказали, что я могу сообщить новость жене, но больше – никому до официального объявления.
Я даже не знал, что наш разговор услышали Мартин и Ребекка, чьи рабочие места были прямо у двери моего кабинета. Они абсолютно не разделяли моего скепсиса – на самом деле, еще годом ранее Мартин поспорил со мной на обед, что премия мне достанется. К тому моменту, как я повесил трубку, они уже восторженно прыгали. Мартин открыл бутылку шампанского, которую мы приберегли, чтобы отпраздновать выход статей в журнале Science.
Я попытался позвонить Вере, но никто не ответил. Оказалось, Вера ушла гулять с моей падчерицей Таней, которая как раз приехала из Орегона навестить нас, а мобильником Вера не пользовалась. Когда она пришла домой, ей позвонил наш хороший друг Питер Розенталь. В свое время он учился в Гарварде у Дона Уайли, а потом переехал в постдокторантуру LMB к Ричарду Хендерсону; сейчас он работает в Лондоне. У него был глубокий голос и выверенные профессорские манеры гарвардца. Он сказал Вере, что не надеялся дозвониться ко мне на работу, поэтому он и звонит домой – ей. Вера удивилась. Она всегда дозванивалась до меня без проблем. Тогда Питер сделал паузу и сказал: «Вы, возможно, не знаете?» «Не знаю чего?» – спросила Вера. Так она узнала новость. Позже, вечером, когда мы встретились, она сказала: «Подумала, какой же ты у меня умный, раз одна из них тебе досталась!» Здесь хочется процитировать Мэрион Пирсон, жену бывшего канадского премьер-министра: «За каждым успешным мужчиной стоит изумленная женщина».
LMB, будучи относительно небольшой организацией, собрала так много Нобелевских премий, что на следующий день один журналист назвал ее «фабрикой Нобелевок». Аарон Клуг отметил, что правильнее говорить не «фабрика», а «ферма» или «сад». Мы засеиваем его и выращиваем людей, а Нобелевские премии – это, в любом случае, просто побочный продукт качественной науки. Тем не менее с годами сформировалась традиция праздновать Нобелевскую премию. Майк Фуллер, который одним из первых вошел в штат LMB, устроил в столовой традиционное торжество с шампанским; так делалось многие десятилетия в честь каждого из сотрудников, получавших Нобелевскую премию. К вечеру люди шли сплошным потоком на верхний этаж, где была столовая. Было много папарацци, и я сожалел, что за эти дни забыл побриться и выглядел нечесаным. Один журналист решил сфотографировать меня в компании всех членов лаборатории, всучил мне бокал шампанского и попросил поднять – что весьма позабавило Даниэлу Роудс, знавшую, что я трезвенник. Я впитывал всю эту праздничную атмосферу, ощущая смесь счастья и облегчения. Все прежние беспокойства и стрессы теперь оказались далеко позади. Хотя сами исследования продолжались долгие годы, это был важный момент и для LMB, и особенно для Ричарда Хендерсона, который чувствовал, что не прогадал, поставив на меня. После праздника мы с Верой отправились домой под дождем, ведя мой велосипед со спущенным колесом.
Глава 19
Неделя в Стокгольме
Вышли две статьи в Science, для которых мы сделали обложку с изображением цельной рибосомы в двух состояниях. Тогда же в Nature вышел обзор, на обложке которого сообщалось, что работа принадлежит нобелиату этого года. Происходящее казалось перебором – я думал, что никто не должен получать такую дозу успеха сразу.
После того как премия была объявлена, телефон не умолкал целых два дня, все эти звонки пришлось перенаправлять на центральный коммутатор LMB. Я был особенно взволнован предстоящей беседой с New York Times и NPR, которые я неизменно читал и слушал даже после переезда в Англию. Любопытно, что, хотя наши гранчестерские друзья узнали новость по французскому телевидению, я не особенно засветился в британских вечерних новостях; не упоминали о событии и многие газеты.
Напротив, был целый шквал звонков от индийских журналистов. Я покинул Индию, когда мне было девятнадцать, и ранее индусы меня в основном игнорировали (кроме коллег по науке). Вдруг я оказался героем общенационального празднества. Некоторые горе-аналитики, как водится, обсасывали тему – а можно было бы заработать эту премию, работая в Индии? – хотя ничего подобного не происходило еще с колониальных времен, когда Ч. В. Раман получил Нобелевскую премию по физике. Мне было приятно получить поздравительные письма от президента США Барака Обамы и премьер-министра Великобритании Гордона Брауна, поскольку я жил в Британии, но был американским гражданином. Но я удивился письмам от индийского президента, а также премьер-министра; ведь к тому моменту я уже больше сорока лет не жил в Индии и большую часть этого времени не был индийским гражданином.
Ученые не привыкли к такой публичности, и когда нескончаемый поток электронных писем от абсолютно незнакомых людей из Индии не прекращался целыми днями, меня это стало раздражать. Когда какой-то журналист поинтересовался, правда ли, что мне предлагали возглавить институт в Индии, я отрезал, что все равно такого предложения бы не принял, а потом пожаловался на совершенно случайных индусов, захламлявших своими письмами мою почту, мешая работать. Тогда жизнь преподала мне урок о том, каково быть медийной личностью – ведь уже на следующий день эта жалоба появилась на передовицах всех крупных индийских газет. Обожание сменилось яростью, я стал получать гневные письма от незнакомцев, поносивших меня за то, что я забыл о своих корнях и слишком возгордился. После того как я объяснился, некоторых это смягчило, но возмутило иных, так как я сказал, что национальность – это случайность, выпадающая при рождении. Некоторых индусских националистов я уже и так раздражал, поскольку из новостей они узнали, что после беспорядков в Гуджарате, случившихся в 2002 году, я поддержал стипендию, выделявшуюся в помощь бедным мусульманским девушкам – отчасти чтобы в такой поддержке поучаствовал и этнический индус, а также потому, что образование девушек поднимает уровень жизни в любом обществе. Теперь у националистов был лишний повод считать, что я предаю их дело.
