А затем бросается за кулисы.
32
На общественном радио тридцать секунд – это целая вечность. За тридцать секунд можно соскучиться, переключить станцию, выбрать другой подкаст. Отписаться. Тридцать секунд могут положить конец карьере.
«Экс-просвет» рухнул меньше чем за тридцать секунд.
Рути находит Кента в номере отеля. К нашему изумлению, он приглашает нас внутрь.
Приглашает нас.
До сих пор не понимаю, как мне удалось сойти со сцены. Кажется, Рути помогла мне залезть в такси. И вроде бы направила водителя в отель. Хоть она и знает, что мы ее в это втянули, Рути по-прежнему здесь.
А Доминик – нет.
Не стоило мне заходить в соцсети, но я не могу этого не сделать. Я должна узнать, как все началось. Мне понадобилось меньше тридцати секунд, чтобы пролистать ленту «Экс-просвета» в «Твиттере» и найти тред, опубликованный перед началом нашего выступления.
ВАЖНОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ ДЛЯ НАШИХ СЛУШАТЕЛЕЙ
Нам очень жаль говорить это, но поскольку передача стала популярной, то мы чувствуем, что обязаны сказать правду.
Шай Голдстайн и Доминик Юн никогда не встречались. Они были коллегами, которые постоянно перебрасывались дружескими подколами, и мы подумали, что легко будет выдать их за бывших, чтобы сделать новую передачу убедительнее. Их отношения полностью сфабрикованы.
Еще раз приносим свои извинения и по-прежнему надеемся увидеть вас на живом выступлении на #ПодКон.
Пару месяцев назад я убедила себя, что лгать – нормально. Мы просто рассказывали историю, так ведь? А теперь правда нагнала нас. Не знаю, что хуже: то, что все знают, что мы мошенники, или то, что это нанесло Доминику такой удар, что он даже не смог поучаствовать в разговоре.
У нас был план. Мы были соведущими, партнерами, союзниками.
На сцене мы таковыми не были.
Я сижу на одной из двуспальных кроватей, в то время как Кент прислонился к столу в углу, а на экране компьютера за его спиной бешено обновляется лента «Твиттера».
– Слушай, – говорит Кент, наконец-то закрывая крышку ноутбука. – Мне просто нужна минутка, чтобы все объяснить.
Я машу рукой.
– Сцена ваша. Объясняйте.
Словно прикидывая, как бы ему получше объяснить свое предательство, он подергивает галстук, на котором сегодня узор из крошечных микрофонов, каждый из которых издевается надо мной. Рути сидит на другой кровати, скрестив ноги и впившись в сумку-мессенджер.
– С передачей все было хорошо, – говорит Кент. – Вы с Домиником – отличные ведущие, и публика явно вас любит.
Я даже не пытаюсь сказать ему, что обо всем этом нужно говорить в прошедшем времени.
– У совета директоров какое-то время были опасения. Сперва пришлось немного позаискивать перед ними, чтобы заинтересовать их, но с этим я справился. Им наконец-то захотелось привнести что-то новое на нашу волну – особенно то, что обладает потенциалом к популярности за пределами нашей маленькой станции. – Он вздыхает, снова дергая галстук. – Но в последнее время совет все больше склоняется к тому, что содержание передачи немного… непристойно для станции и для общественного радио в целом. Что формат подкаста ей подходит больше. Мы не можем позволить себе нарушить правила Комиссии по связи.
– Хорошо, допустим, – говорю я. – Но почему просто не отказаться от передачи и не сделать нас подкастом? – Мне с трудом верится, что совет состоит из кого-то, кроме старых белых гетеросексуальных мужчин.
Он качает головой.
– Этого они тоже не хотели. По их мнению, единственным вариантом было полностью отделить «Экс-просвет» от Тихоокеанского общественного радио.
Рути подает голос:
– Но почему… – Она переводит взгляд и неуверенно смотрит на меня через очки в прозрачной оправе. – Я не могу осмыслить тот факт, что Шай и Доминик были согласны лгать с самого начала. Что вы привели меня на передачу, ничего мне не сказав.
– Рути, мне очень жаль, – говорю я. – Я знаю, этому нет оправдания, но… Я хотела тебе сказать. Много раз.
– Мы были друзьями, – говорит она, и это задевает меня сильнее, чем что-либо из сказанного Кентом.
И все же что-то не сходится.
– Но зачем саботировать нас? Почему бы просто не снять нас с эфира? Дать Доминику возможность вернуться к журналистике? – Его имя горько звучит у меня на языке.
– Несколько крупных дистрибьюторов подкастов… проявили интерес. Я знал, что они придут к вам и предложат ставку, с которой мы бы не смогли потягаться. – Он проходит рукой по своему морщинистому, побитому жизнью лицу. – Теперь я понимаю, что это было ужасной ошибкой, но я не хотел, чтобы станция потеряла кого-либо из вас. Чем бы ты ни занималась на станции, Шай, как продюсер или как ведущая – ты исключительная сотрудница. У нас таких, как ты, больше нет.
Забавно, что он не говорил мне об этом раньше, когда я спрашивала у него о своем выпуске о го́ре или когда «Звуки Пьюджет» угодили на плаху. Как удобно, что он вспомнил об этом именно сейчас.
Интересно, не означает ли «исключительная» на самом деле «послушная».
– И вы хотели сохранить Доминика.
Виноватая улыбка.
– Ну… разумеется.
– Поэтому вы саботировали нас прямо перед важнейшим выступлением в нашей карьере. Решили, что раз мы не достанемся ТОР, то пускай не достанемся никому? Это не вам решать! – Я вскакиваю на ноги, и у меня в венах пульсирует гнев. Такой ярости я еще никогда не чувствовала. – Как можно быть настолько мстительным?
– Я не знал, что так будет, – настаивает он. Ему хватает наглости выглядеть смущенным. – Шай, мне правда жаль. Я не знал, что публика отреагирует так, как отреагировала.
Не верю ни единому слову. Он наверняка хотел, чтобы именно так все и случилось. Я всегда думала, что он действует из лучших побуждений – что он немного напористый, но в конечном итоге хороший мужик. Хороший мужик, который хочет лучшего для своей станции и ждет лучшего от своих сотрудников. И тем не менее вот он какой на самом деле – способный уничтожить мою карьеру одним кликом.
Один клик после месяцев вранья, которое я почти не подвергала сомнению.
– Ты понятия не имеешь, как тяжело держать станцию на плаву, – говорит Кент. – Думаешь, каждое СМИ такое благородное, какими их хочет видеть Доминик? Думаешь, все в этой среде хотят нести добро? Все, чего хотят люди, – это лайки. Всем плевать на контент. Вот так и выживаем, Шай.
Я подхожу к нему в гневе, жалея, что у меня нет хотя бы пары сантиметров роста Доминика.
– Нет, не все. Я отказываюсь в это верить. Журналистика работает по-другому.
– Ты согласилась на это. Если ты по-прежнему лелеешь возвышенные идеи о журналистике, то веришь в ту же самую ложь, что продавала публике. Рынок безжалостен, и все мы просто пытаемся выжить.
