– Я уверена, что ты поймёшь, – тихо проговорила Селестина.
Маршан ласково, словно отец, погладил её по плечу.
– Конечно, родная, я понимаю.
Он заперся у себя в кабинете, чтобы в одиночестве справиться со своим горем. Затем, отбросив мысли о собственной боли, он стал думать о том, как помочь Селестине. Смерть ребёнка, по-видимому, потрясла её даже сильнее, чем он предполагал. Ночью ему в сердце закралась робкая надежда: он любил свою работу, своё открытие, как ребёнка, – может быть, и Селестина найдёт в ней утешение, как нашёл он? Но когда он стал рассказывать ей о своих опытах, он остановился на полуслове, охваченный леденящим ужасом, – это же страшное чувство, только в более слабой степени, он испытал, впервые заключив её в объятия. Не успел он прийти в себя, как она уже спокойно заговорила о каких-то пустяках. Маршан взял себя в руки.
«Это никуда не годится, – подумал он. – Мне нужно больше бывать на воздухе. У психиатра должны быть крепкие нервы. И вообще я самовлюблённый дурак. С какой стати ей этим интересоваться? Зачем бедняжке моё дитя – она тоскует о своём».
– Рауль, – сказала ему Селестина на следующей неделе, – ты как-то начал мне рассказывать о своей работе. Я тебе ничем не могу помочь? Может быть, переписывать что-нибудь или разбирать твои заметки?
Он не отвечал, и она добавила вполголоса:
– Может быть, мне станет легче.
Маршан наклонился и поцеловал ей руку. В глазах у него стояли слёзы. Он заподозрил её в безразличии, а она, оказывается, оберегала его от самой себя и отказывалась взять его жемчужину, пока не убедилась, что достойна её носить.
В течение трех месяцев она исполняла обязанности его личного секретаря, на четвёртом её интерес стал ослабевать. А вскоре лощёный молодой врач, «эта скотина Ферран, который шантажирует женщин», как отзывались о нём коллеги, выпустил нашумевшую книгу, в которой излагалась в искромсанном виде теория, над которой Маршан терпеливо работал много лет. Ферран не потрудился даже изменить многие украденные записи его наблюдений, и, хотя сплошь и рядом плагиатор просто не понял их смысла, книга принесла ему славу, которая в соединении с его умением внушить доверие пациентам, обеспечила ему солидную, доходную практику.
Увидев, что любовник, неумело использовав полученные от неё материалы, выдал её с головой, Селестина сначала испугалась, как бы муж не поднял истории или не отказался от ребёнка, который, кстати, был действительно его и, слава богу, уже умер. До сих пор муж, позволявший так легко себя обманывать, вызывал у Селестины лишь безграничное презрение, и она не давала себе труда задуматься о нём; когда же он вошёл к ней в комнату, держа в руке открытую книгу Феррана, она удивилась тому, что раньше не замечала, как сильна эта рука. Застыв от ужаса, она ожидала, что он бросится её душить: осквернение домашнего очага, пожалуй, способно привести в ярость даже такого тупого мужлана. Осквернение его заветного труда было для неё таким пустяком, что она об этом даже не вспомнила.
Но Маршан не стал ни шуметь, ни задавать вопросы. Спокойным тоном он заявил, что, по его мнению, им лучше расстаться. Она будет получать половину его довольно значительного дохода, он предоставляет ей полную свободу жить где, как и с кем угодно. Он готов подтвердить любое объяснение их разрыва, которое она сочтёт нужным распространить. Изложив ей свои условия, он ушёл в кабинет и, пока она укладывала вещи, принялся жечь свои записи. Он не оставил ничего – не все его бумаги были украдены, но всех, наверно, касались нечистые руки. Вместе с бумагами в огонь полетели крошечные бело-розовые вязаные башмачки, которые лежали под замком в одном из ящиков. Ребёнок тоже принадлежал Селестине, – кто был его отцом, не имело значения. Через три дня Маршана подобрали напротив Пале-Рояля мертвецки пьяным.
Таким образом, Селестине вообще не понадобилось объяснять причину их разрыва. Все поняли, сколько она должна была выстрадать от мужа-пьяницы, прежде чем, доведённая до отчаяния, покинула его дом. Теперь стала понятна се сдержанность, столь удивительная в молодой женщине. Все были возмущены бессердечием старого профессора Ланприера и его жены, которые перестали с ней раскланиваться, даже не сочтя нужным объяснить своё поведение. Да они и не могли бы его объяснить – Маршан не допускал к себе даже самых близких друзей, и вся история оставалась для них загадкой. Однако профессор частично её разгадал. Он был твёрдо уверен, что хронический алкоголик никогда не смог бы работать так, как Маршан, и почти столь же твёрдо уверен, что Ферран сам никогда бы не написал такой книги. Жена его руководствовалась одной лишь интуицией: Маршан всегда внушал ей доверие, а в присутствии Селестины ей каждый раз становилось не по себе.
Но среди всех многочисленных знакомых Маршанов эти двое были единственным исключением. Все остальные наперебой выражали Селестине сочувствие, которое она принимала молча, страдальчески опустив свои ясные глаза. Только однажды она позволила себе сказать, что, хотя все к ней так добры, ей больно слушать дурные отзывы о человеке, который «всё-таки был отцом её умершего ребёнка». А Маршан пил – пил так, словно хотел допиться до белой горячки; временами приближаться к нему было столь же опасно, как входить в клетку к дикому зверю. Профессор Ланприер, не испугавшись ни потоков площадной брани, ни запущенной ему в голову бутылки, сделал несколько мужественных попыток спасти своего друга, но в конце концов, отчаявшись, вынужден был отступиться.
Приехав в Париж два месяца спустя, полковник Дюпре узнал о скандале, о котором ещё не успели забыть в городе. Он немедленно отправился к Маршану и, успокоив напуганных до полусмерти слуг своей военной выправкой и орденом Почётного легиона, силой ворвался к потерявшему человеческий облик доктору.
Представившаяся его взору картина не слишком ужаснула Дюпре, как случилось бы, если б на его месте оказался человек с более живым воображением. Ему и раньше случалось видеть людей, допившихся до буйного помешательства. Оценив опытным взглядом обстановку, он понял, что справиться с таким сильным, ослеплённым дикой яростью, человеком невозможно. Он хладнокровно приказал принести бутылку коньяку и дожидался за дверью, пока неистовое бешенство не сменилось у Маршана полным оцепенением. Затем полковник занял позицию в кабинете. Шли часы, и он, выпрямившись, терпеливо сидел на стуле рядом с кроватью, с которой доносился густой храп.
Маршан проснулся поздно вечером. Он представлял собой отвратительное зрелище, но уже достаточно пришёл в себя, чтобы узнать гостя.
– Рауль, – сказал полковник официальным голосом. – Шестнадцатого числа будущего месяца я отправляюсь с экспедицией в Абиссинию, ты едешь со мной. Начинай собираться.
Маршан, не поднимаясь с постели, медленно заложил руки за голову и окинул увешанный орденами мундир полковника мутным взглядом.
– Ты всегда был ослом, – устало проговорил он, – но даже и ты мог бы увидеть, что человеку пришёл конец.
– Я вижу одно: этот человек – мой друг, – ответил Дюпре.
Несмотря на отчаянную головную боль и невероятную слабость, Маршан пришёл в бешенство. Какого чёрта этот тупоголовый павлин называет себя его другом?
