– Но ему, конечно, далеко до вашей коллекции оружия?
– Коллекции больше нет. У меня не осталось редкостей.
– Как? – воскликнул Рене. – Вы бросили коллекционировать?
– Да, я продал свою коллекцию весной, перед отъездом за границу. Вот и головной убор из перьев. Рене рассказывал вам о старом вожде, который подарил нам этот убор?
– Этот вождь, кажется, просил у вас талисман, чтобы убить своего брата? Я ему не раз сочувствовала. Правда, Рене? Братья для того и существуют, чтобы срывать на них зло. Он мне рассказывал и о том дне, когда вы надели этот убор. Какой внушительный вид он вам, вероятно, придал! Не удивительно, что на дикарей это произвело впечатление.
– Рене в нём был бы ещё импозантнее. Для такого великолепия я маловат ростом.
– Да, но он слишком бледен.
– Это не было бы заметно. Когда надевают такие вещи, лицо покрывают красными, чёрными, жёлтыми полосами и кругами.
– Неужели вы тоже. раскрасили себе лицо? И им, наверно, польстило, что белый человек последовал их обычаю?
– Конечно. И раскраска приходится очень кстати: позеленев от страха, приятно сознавать, что этого никто не заметил. Может быть, потому и возник такой обычай.
Маргарита бросила на Феликса быстрый взгляд.
– Не правда ли, было бы гораздо удобнее, если бы мы могли намалевать наше притворство на лице, вместо того чтобы лгать поступками?
– Н-например, п-притворяясь мужественными, когда нам на самом деле страшно.
– Хотя бы. От этого мы только трусим ещё больше. А когда мы притворяемся, что расположены к людям, которых на самом деле ненавидим, то становимся к ним ещё более несправедливыми.
– Мне кажется. Ромашка, – вмешался Рене, – этот грех не особенно отягчает твою совесть. Лицемерием ты страдала, лишь когда была ещё совсем крошкой. Ты скоро от этого излечилась. Теперь те, кто тебе не по душе, обычно догадываются об этом.
– Разве? – спросила Маргарита и подняла глаза, но не на брата, а на Феликса, который невинно ответил:
– О, я думаю, что им это всё-таки удаётся, если они только не безнадёжные тупицы.
Глаза их встретились, и оба рассмеялись.
– Со времени несчастья, – сказал Рене Феликсу, когда они ушли из комнаты Маргариты, – она в первый раз от души смеялась.
Через несколько дней, возвращаясь с Анри с рыбной ловли, Рене услышал в саду весёлый смех сестры. Подходя к расположившейся под каштанами группе, он внезапно почувствовал, что без малейшего сомнения перерезал бы горло кому угодно, если бы это избавило Феликса от какой-нибудь беды.
– Что вас так развеселило? – спросил Рене. Феликс не повернулся к нему, но Маргарита, снова рассмеявшись, ответила.
– Мы говорили о том, что Бланш очень боится коров, а потом стали гадать, кого вы в Южной Америке считали самым страшным зверем. Тётя предположила, что пуму, Бланш – змею, а я – таракана. И вот когда к нам подошёл господин Риварес, мы спросили, кого он боялся больше всех, и он ответил: «Желтогрудых колибри». Что с тобой, Рене? Ты так вздрогнул… Неужели ты тоже боишься колибри?
– Одно время боялся смертельно, – пробормотал он. – Но это прошло.
Феликс посмотрел на него.
– Прошло? Совсем? Тогда, быть может, и я избавлюсь от этого страха.
Позже, когда они пошли с Рене гулять, Феликс вернулся к этому разговору:
– Вы действительно об этом не думаете, Рене? Или сказали это, просто не желая портить мне настроение? Рене отрицательно покачал головой.
– Дорогой мой Феликс, признания в любви нельзя повторять. Неужели вам нужны ещё уверения, что я могу обойтись и не получив объяснения ваших поступков, которые я не могу понять?
– Неужели вы никогда не спрашиваете себя «почему»?
– Почему вы пошли за мной? У меня есть свои догадки, но если даже я и ошибаюсь, это не имеет значения. Вы не пошли бы, если бы у вас не было веских причин.
Опустив глаза, Феликс продолжал:
– Каковы же ваши догадки?
– Я скажу, если вам интересно. Иногда я объяснял себе
это так: вы увидели, что я безрассудно подвергаю себя опасности… Ну а мы ведь не давали вам возможности держаться с нами непринуждённо. Может быть, вы… стеснялись или не были уверены, как я отнесусь к вашему предостережению. Откуда вам было знать, что я не грубая скотина? Удивляет меня вообще в этой истории не ваше поведение, а моё собственное. Не понимаю, почему я тогда всем солгал. Просто какое-то глупое упрямство; а может быть, я, сам того не сознавая, хотел избавить вас от расспросов о том, как вы очутились рядом со мной.
Рене замолчал и повернулся к Феликсу. Тот остановился, глядя на траву.
– А потом?
– Потом, когда вы поддержали мою выдумку, я, конечно, почувствовал себя подлецом. Вам, естественно, ничего другого не оставалось. Сначала я всё ждал, что вы как-нибудь заговорите об этом. Но вы молчали. Наверное, вы заметили, что я немного стыдился всей этой истории, и не хотели меня смущать.
– Ах, Рене, Рене, вы навсегда останетесь ребёнком!
– Вежливый намёк на то, что я навсегда останусь ослом?
– Скажем – херувимом. Неужели вам никогда не приходило в голову, что не у вас одного могут быть причины стыдиться?
– Феликс, – поспешно перебил его Рене, – если вы… о чем-нибудь сожалеете… то я ничего не хочу об этом знать…
– Не хотите? Боюсь, что теперь, раз уж мы зашли так далеко, вам придётся узнать все.
– Хорошо, – сказал Рене и, растянувшись на траве, надвинул на глаза соломенную шляпу. – по крайней мере устроимся поудобнее. Я вас слушаю.
Феликс сел рядом и стал выдёргивать пучки травы. Затем, отшвырнув их в сторону, застыл, глядя прямо перед собой.
– В то время, – начал он, – люди интересовали меня только с двух точек зрения: «могу ли я использовать этого человека» и «должен ли я его бояться». Вас я боялся.
Рене привскочил.
– Не надо! Это мне слишком хорошо известно. Он услышал рядом судорожный вздох.
– Я… говорил в бреду и об этом?
– Вы пересчитали нас всех по пальцам. Дошла очередь и до меня. Кажется, я чуть не довёл вас до самоубийства. Но в ту ночь вы отчасти со мной сквитались.
Феликс снова отвернулся.
– Есть вещи пострашнее самоубийства. Во всяком случае, я боялся, что вы посоветуете Дюпре уволить меня в первой же миссии. Я знал, чем это мне грозило. Мне удалось задобрить всех остальных, я работал за них и подлаживался к ним, но я даже и не пытался подлаживаться к вам и к Маршану. Только с Маршаном было проще: его не волнуют вопросы морали, и потом я знал, что, если уж все раскроется, он поймёт, а вы – возможно, нет. А это главное. Вот я и пошёл за вами, чтобы поговорить с глазу на глаз. Я хотел рассказать вам кое-что из своего прошлого… Нет, сейчас мы об этом говорить не станем… Я боюсь об этом думать даже сейчас… Но я хотел рассказать вам… то, что смог бы, и просить вас сжалиться надо мной. А если б вы пригрозили разоблачить мой обман или стали бы… смеяться…
