— А теперь, Джон, — сказала она твердо, — я желала бы знать, считаешь ли ты такой закон справедливым и можно ли совместить его с требованиями нашей совести?
— Ты не прикажешь расстрелять меня, Мэри, если я скажу: да?
— Я не ожидала этого от тебя, Джон! Ты не голосовал за него?
— К сожалению, голосовал, мой прелестный маленький политик.
— Тебе должно быть стыдно, Джон! Эти несчастные люди, лишенные приюта и крова… О, какой позорный закон, бессердечный и безжалостный! Я нарушу его при первом же случае… Мы дошли до очень печального положения, если женщина, не совершая преступления, не может предоставить кров и горячую пищу умирающим с голоду несчастным людям только потому, что они рабы, то есть в течение всей своей жизни подвергались унижениям и мукам. Бедные создания!
— Дорогая моя, выслушай меня. Все чувства твои справедливы и человечны, и я люблю тебя за то, что ты их испытываешь. Но, дорогая, нельзя давать волю чувствам без контроля разума. Дело не в наших личных переживаниях: на карту поставлены важные государственные интересы. Население охвачено таким возбуждением, что мы вынуждены жертвовать своими личными симпатиями.
— Нет, Джон! Я ничего не смыслю в вашей политике, но я твердо знаю: мой долг накормить голодного и утешить страждущего. Так вот, я подчиняюсь тому, что повелевает мне моя совесть, а не ваш закон.
— А что, если твой поступок повлечет за собой серьезные общественные бедствия?
— Я знаю, что этого не может быть. Всегда следует поступать так, как подсказывает сердце. В этом я твердо убеждена.
— Удели мне одну минуту внимания, Мэри, и я приведу тебе неопровержимое доказательство…
— Нет, Джон, говори хоть всю ночь напролет, тебе не удастся меня переубедить. И я спрашиваю тебя, Джон: прогнал бы ты из своего дома человека, умирающего от голода и холода, только потому, что этот человек — беглый раб? Сделал бы ты это? Скажи прямо.
Мы вынуждены признать, что наш сенатор был человек отзывчивый и мягкий. Он никогда не бывал способен оттолкнуть человека, находящегося в беде. Жена это прекрасно знала и вела наступление на плохо защищенные позиции. Поэтому ему оставалось только изыскивать любые меры, лишь бы выиграть время. Он откашливался, вытаскивал из кармана платок, протирал стекла очков, а миссис Берд, видя его нерешительность, проявляла все больше энергии.
— Хотела бы я поглядеть, — настойчиво продолжала она, — хотела бы я видеть, как бы ты поступил: мог бы ты прогнать, например, от своих дверей женщину в снежную метель или же выдать ее, чтобы ее засадили в тюрьму?.. Нет, нет, скажи: прогнал бы? Да?
— Это был бы очень тягостный долг, — печальным тоном проговорил мистер Берд.
— Долг, Джон? Не произноси таких слов! Ты сам знаешь, что вовсе не в этом твой долг. Это не может быть долгом! Если владельцы не хотят, чтобы невольники бежали от них, пусть обращаются с ними как следует — вот мое мнение. Если бы у меня были невольники (надеюсь, что у меня их никогда не будет!), я-то уж сумела бы вести себя так, чтобы они не убежали от меня и от тебя, Джон. Повторяю тебе: никто не убежит, если ему хорошо. Когда они решаются на побег, эти несчастные, то, значит, натерпелись холода, голода и страха. И незачем всем и каждому ополчаться против них. И хоть закон, хоть нет — а не подчинюсь ему, боже меня сохрани!..
— Мэри, Мэри, выслушай меня!
— Не стану! Терпеть не могу рассуждений, Джон! Вы — политики, вы кружите, кружите вокруг самых простых вещей, а на практике сами отступаетесь от своих теорий. Я достаточно хорошо знаю тебя, Джон. Ты и сам не считаешь, что это справедливо…
В этот критический момент в дверь просунулась голова старого слуги, негра Куджо. Он попросил госпожу выйти на кухню. Сенатор с некоторым облегчением вздохнул и, опустившись в кресло, принялся просматривать какие-то бумаги.
Но не прошло и нескольких минут, как за дверью послышался взволнованный голос миссис Берд:
— Джон, Джон, выйди сюда на минутку, прошу тебя!
Мистер Берд, оставив бумаги, вышел на кухню. Пораженный зрелищем, представившимся его глазам, он замер на пороге. На двух составленных вместе стульях лежала молодая изможденная женщина. Платье ее было порвано, один башмак она, видимо, потеряла, чулок был сорван, нога была порезана и вся в крови. Женщина лежала, закинув назад голову, словно в предсмертной агонии. Она казалась страшно измученной, и все же нельзя было не заметить ее трогательной красоты. Мертвенная неподвижность, застывшие черты, в которых ощущалось дыхание смерти, вселяли ужас в сердца присутствовавших.
Мистер Берд стоял молча и тяжело дышал. Его жена и чернокожая служанка, тетушка Дина, хлопотали вокруг незнакомки, пытаясь привести ее в чувство, в то время как старый Куджо, посадив ребенка к себе на колени, стаскивал с него чулки и сапожки, стараясь согреть его ноги.
— Какой у нее вид! Смотреть невозможно! — страдальчески морщась, бормотала тетушка Дина. — Ее, верно, здесь, в тепле, разморило. Она была еще не так плоха, когда вошла, и попросила разрешения немного погреться. Я только успела спросить ее, откуда она, а она вдруг как грохнется!.. Поглядите на руки, сразу видно, что она никогда не занималась грубой работой.
— Бедняжка, — с волнением проговорила миссис Берд.
Внезапно большие черные глаза молодой женщины раскрылись, и она странным, блуждающим взором огляделась вокруг. Ужас отразился на ее лице.
— Гарри! — вскрикнула она. — Гарри! Они схватили его!..
Услышав ее голос, ребенок соскользнул с колен старого Куджо и, протягивая ручонки к матери, бросился к ней.
— Ах, вот он, вот!.. — воскликнула женщина и, повернувшись к миссис Берд, с отчаянием продолжала: — О миссис, защитите его! Не дайте им схватить его!..
— Нет, нет, бедная вы моя, — сказала миссис Берд, — никто не причинит вам здесь зла. Не бойтесь, здесь вы в безопасности.
— Благодарю, благодарю вас, — прошептала женщина и, закрыв лицо руками, разрыдалась.
Малыш, видя, что она плачет, силился утешить ее своими ласками.
Наконец, благодаря нежной заботливости миссис Берд, она несколько успокоилась. На скамье у очага ей постелили постель, и она вскоре уснула, крепко прижимая к себе ребенка, который казался не менее утомленным, чем она сама.
Несмотря на усилия окружающих, она ни за что не соглашалась расстаться с ним хоть на мгновение и при малейшей попытке взять его из ее рук начинала в смертельном ужасе сопротивляться. Даже во сне она с силой прижимала к себе ребенка, словно желая защитить его от опасности.
Сенатор и его жена вернулись в гостиную, и, как это ни странно, ни он, ни она ни одним намеком не упомянули о предыдущем споре. Миссис Берд занялась вязанием, а сенатор делал вид, что погружен в просмотр бумаг. Но вдруг, отложив их в сторону, он повернулся к жене.
