— Несчастное дитя! — невольно вырвалось у той.
— Я и сама думаю, что это очень далеко, — с трепетом проговорила Элиза.
— Много дальше, чем вы думаете, милая. Но мы попробуем помочь вам… Дина, прежде всего нужно постелить ей постель в вашей комнате. До завтра я обдумаю, что делать дальше. Но вы, дорогая, — обратилась она к Элизе, — ничего не бойтесь. Мы сделаем все, что будет в наших силах.
Миссис Берд и ее муж вернулись в гостиную. Жена уселась в качалку, стоявшую у камина, и задумалась. Сенатор шагал взад и вперед по комнате.
— Неприятная, ужасно неприятная история! — бормотал он про себя.
Наконец, круто повернувшись, он подошел к жене.
— Необходимо, дорогая, чтобы она сегодня же ночью уехала отсюда! Торговец настигнет ее самое позднее завтра на заре. Если б женщина была одна, она могла бы притаиться, пока он проедет. Но даже целая армия, пешая и конная, не управится с мальчуганом: он высунет нос в окно или в дверь и выдаст всех, ручаюсь тебе. Подумай, в каком я окажусь положении, если их захватят здесь, у меня!.. Нет, необходимо, чтобы она уехала сегодня же ночью.
— Сегодня ночью? Да разве это возможно? Куда же ей деться?
— Куда? Я знаю куда, — сказал сенатор, натягивая сапоги. — Это необходимо, — повторил он. — Хотя… фу ты, какая неприятная история!.. — И, торопливо натянув второй сапог, он выглянул в окно.
Миссис Берд была благоразумная женщина. Ни разу в жизни не говорила она мужу: «А разве я этого не предсказывала?» — и сейчас, хоть и догадываясь, о чем задумался ее муж, она хранила молчание, не желая нарушить хода его мыслей, и терпеливо ждала, когда ему заблагорассудится объявить свое решение.
— Я, кажется, рассказывал тебе когда-то, — начал наконец мистер Берд, — об одном из моих бывших клиентов, некоем ван Тромпе, приехавшем из Кентукки, где он в свое время освободил всех своих рабов. Он построил себе дом в семи милях отсюда вверх по реке, в самой чаще леса, и найти его не так-то легко. Там она будет более или менее в безопасности. Досадно только, что никому не пробраться туда в темноте, кроме меня.
— Но Куджо ведь прекрасно правит лошадьми!
— Конечно. Но беда в том, что придется дважды переезжать вброд через приток реки. Второй переезд опасен, если не знать его так хорошо, как я. Мне приходилось много раз проезжать там верхом, и я хорошо знаю, где нужно свернуть. Ничего не поделаешь. Пусть Куджо, не производя шума, около полуночи запряжет лошадей, и я отвезу их к ван Тромпу. Затем Куджо доставит меня в ближайшую корчму, где между тремя и четырьмя часами ночи проезжает почтовый дилижанс, направляющийся в Колумбус. Все должно производить такое впечатление, будто я приехал туда в карете только с целью захватить дилижанс. Завтра с утра я уже буду на заседании. Не знаю только, как я буду себя чувствовать после этой ночи. Но иначе поступить я не могу!
— Сердце у тебя лучше, чем голова, по крайней мере в данном случае, — сказала миссис Берд, положив свою маленькую ручку на руку мужа. — Да разве я полюбила бы тебя, если бы не знала тебя лучше, чем ты сам себя знаешь!
Она была так хороша в эту минуту, что сенатор подумал, какой он, должно быть, замечательный человек, если сумел внушить этому очаровательному существу такое горячее восхищение. Что оставалось ему еще делать, как не отправиться посмотреть, запрягают ли лошадей?
Но на пороге он остановился.
— Мэри, — проговорил он нерешительно, — не знаю, как ты отнесешься к этому… но ведь в комоде много вещей… нашего бедного маленького Генри… — Он быстро повернулся на каблуках и запер за собою дверь.
Миссис Берд приоткрыла дверь небольшой комнаты, прилегавшей к ее спальне, поставила свечу на комод, достала из маленькой ниши спрятанный там ключ, задумчиво сунула его в замок и вдруг остановилась. Двое мальчиков, которые вошли в комнату вслед за матерью, не сводили с нее вопросительного взгляда.
О матери, читающие эти строки, скажите, не было ли у вас в доме когда-нибудь ящика или комнатки, которые вы отпирали бы, как отпирают на кладбище склеп? Счастливые, счастливые матери, которые могут ответить: нет!
Миссис Берд медленно выдвинула ящик. Тут были платья и курточки всяких цветов и фасонов. Целые коллекции фартучков и стопки чулок. Были даже и немного поношенные башмачки. Были здесь также игрушки, самые любимые когда-то: лошадка, тележка, мячик, волчок. Драгоценные мелочи, собранные с невыразимой болью и слезами.
Опустившись на пол около ящика, она закрыла руками лицо и заплакала. Затем, внезапно подняв голову, она с нервной решимостью принялась отбирать самые лучшие и крепкие из вещей и связывать их в узел.
— Мама, — проговорил один из мальчиков, — неужели ты отдашь эти вещи?
— Дорогие мои, — проговорила она взволнованным голосом, — если б наш любимый маленький Генри мог видеть нас, он радовался бы, что мы поступаем так. Поверьте, я никогда не согласилась бы отдать эти вещи каким-нибудь счастливчикам. Я отдаю их матери, сердце которой было поражено еще тяжелее, чем мое…
Покончив с этим делом, миссис Берд раскрыла платяной шкаф, достала из него еще пригодные платья и, усевшись за свой рабочий стол и вооружившись ножницами, иголкой и наперстком, принялась удлинять платье, как ей это посоветовал муж. Она просидела за работой до тех пор, пока старые стенные часы не пробили двенадцать и до ее слуха не донесся шум подъезжающего экипажа.
— Мэри, — сказал сенатор, входя в комнату и держа в руках плащ, — нужно ее разбудить. Нам пора ехать.
Миссис Берд поспешно уложила отобранные ею вещи в ручной чемодан, закрыла его, попросила мужа отнести вещи в карету и удалилась, чтобы разбудить несчастную странницу.
Вскоре в дверях показалась Элиза. На ней была накидка и дорожная шляпа; она была закутана в теплую шаль. На руках она держала ребенка. Сенатор поспешно проводил ее до кареты. Миссис Берд вышла на крыльцо. Сев в карету, Элиза протянула ей руку, такую же нежную и красивую, как и рука миссис Берд. Взгляд ее больших черных глаз с выражением бесконечной благодарности был устремлен на маленькую голубоглазую женщину. Казалось, она хотела что-то сказать, губы ее раскрылись, но она не в силах была произнести ни слова, опустилась на сиденье экипажа и закрыла лицо руками. Карета тронулась…
В последние месяцы шли непрерывные дожди, и жирная почва Огайо превратилась в непролазную грязь. Ехать приходилось по «рельсам».
— По каким «рельсам»? — спросил однажды приезжий с Запада, для которого «рельсы» связывались лишь с представлением о локомотиве и быстром передвижении.
Так узнайте же, наивные приезжие с Запада, что в благословенных восточных районах грязь достигает фантастической, неслыханной глубины и дороги состоят из неотесанных круглых бревен, которые укладываются по топи одно к другому. Их прикрывают сверху землей, дерном — всем, что окажется под рукой. Местные жители называют это «дорогой» и радостно по ней передвигаются. Со временем дождь размывает землю и все насыпанное сверху, разбрасывает бревна, раскидывает их в живописном беспорядке, оставляя между ними глубокие ямы, наполненные липкой грязью.
