По такой-то дороге, трясясь в своем экипаже, продвигался сенатор, погруженный в размышления, время от времени прерываемые неожиданными дорожными приключениями. Карета качалась, погружалась куда-то и подскакивала. Описать эту поездку можно было бы, пользуясь просто звукоподражанием: «Бум! Шлеп! Крах! Шлеп!»
Сенатора, женщину и ребенка швыряет из стороны в сторону, они ежеминутно меняют положение. Куджо на козлах осыпает коней бранью. Колеса увязают, вздрагивают. Затем карета катится дальше. Передние колеса снова проваливаются в грязь. Сенатор, женщина и ребенок падают на переднее сиденье. Шляпа джентльмена без всякого стеснения съезжает на самые глаза ее владельца. Сенатору кажется, что это — конец. Ребенок плачет. Куджо читает своим лошадям очередную проповедь, они брыкаются, поднимаются на дыбы и рвутся вперед под ударами кнута. Выбираясь из ямы, экипаж снова обретает равновесие.
Некоторое время все идет благополучно, если не считать толчков, тряски и возгласов: «Ай!» и «Ну, дружки, ну!» — и хлюпания воды под колесами. Внезапно страшный двойной толчок поднимает всех на ноги и тут же с неимоверной быстротой отбрасывает их обратно на сиденье. Карета замирает на месте, затем в окошечко заглядывает Куджо.
— Прошу прощения, сэр, но, кажется, дела плохи. Не знаю, удастся ли нам выбраться. Придется, пожалуй, подкладывать бревна.
Сенатор в полном отчаянии выбирается из кареты. Он старается отыскать место, куда бы можно было ступить. Нога увязает, он пытается вытащить ее, теряет равновесие и во весь рост растягивается в грязи. Стараниями верного Куджо его удается вытащить, но в самом плачевном виде.
Была уже глубокая ночь, когда карета, выбравшись из трясины и переехав вброд речку, остановилась у крыльца большой фермы. Потребовалась немалая настойчивость, чтобы разбудить ее обитателей. Наконец дверь растворилась, и показался сам почтенный владелец. Это был высокий, крепко сложенный человек ростом в шесть футов с лишним. Он был одет в охотничью куртку из красной фланели. Копна белокурых, почти бесцветных волос, походивших на дикий лес, уже несколько дней не бритое лицо придавали этому человеку не слишком привлекательный вид. Несколько мгновений он стоял, держа в руках светильник и глядя на приезжих с видом такой растерянности и недоумения, которые могли показаться даже забавными. Сенатору пришлось потратить немало усилий, пока он ему объяснил, в чем дело.
В то время как мистер Берд изощряется в красноречии, мы постараемся познакомить читателей с этим новым действующим лицом.
Честнейший Джон ван Тромп был некогда богатым фермером и владельцем значительного числа рабов в Кентукки. Но «медвежьей в нем была лишь шкура», ибо природа одарила его добрым сердцем и великодушием. Человеколюбивый и отзывчивый, он долго оставался бессильным свидетелем того, что происходило кругом, и наблюдал за печальными результатами, которые приносила система — одинаково вредная как для угнетенных, так и для самих угнетателей. В конце концов терпение его иссякло. Он перебрался через Огайо, купил значительный участок земли и, вернувшись, освободил своих рабов — мужчин, женщин и детей, усадил их в повозки и отправил в свои владения по ту сторону реки. Сам же направился ближе к устью реки и поселился в уединенной усадьбе.
— Скажите, — без обиняков спросил сенатор, — решитесь ли вы дать приют несчастной женщине и ребенку, которых преследуют охотники за невольниками?
— Полагаю, что да, — ответил Джон решительно.
— Я тоже так полагал, — сказал сенатор.
— Если они явятся сюда, — произнес Джон, выпрямляясь так, что все мускулы его атлетического тела заиграли, — им придется иметь дело со мной! А затем, у меня семеро сыновей, все шести футов ростом, они тоже будут рады встретить этих господ. Передайте им от нас привет. Пусть сунутся сюда, если захотят… И чем скорее, тем лучше. Нам все равно.
Он расчесал пальцами копну волос, покрывавших его голову, словно соломенная крыша, и разразился веселым смехом.
Еле передвигая ноги, полумертвая от усталости, Элиза с трудом дотащилась до дверей, держа на руках спящего ребенка. Джон поднес к ее лицу светильник, и у него вырвалось какое-то подобие рычания, выражавшее жалостливое сочувствие. Он распахнул дверь комнатки, примыкавшей к большой кухне, в которой они находились.
— А теперь, милая моя, — сказал он, — вам больше нечего бояться. Пусть явится кто угодно, мы сумеем их встретить! — добавил он, указывая на карабины, висевшие на стене. — Людям, знающим меня, известно, что плохо придется тому, кто попробует увести из моего дома гостя вопреки моему желанию. А теперь, дитя мое, спите спокойно, как если б ваш сон охраняла родная мать.
Он вышел из комнаты и запер за собою дверь.
— Она очень хороша, — сказал он, обращаясь к сенатору. — Но, увы, нередко именно красота и заставляет их бежать, если они честные женщины. Поверьте, я знаю, как обстоит дело.
Сенатор коротко, в нескольких словах, рассказал историю Элизы.
— Что вы говорите! Возможно ли? Я готов богохульствовать, слыша о подобных вещах! — воскликнул честный Джон, вытирая мозолистой ладонью глаза. — Должен вам признаться, сэр, — продолжал он, обращаясь к сенатору, — я годами не посещаю церковь, потому что священники с амвона проповедуют, будто Библия допускает рабство.
Джон откупорил бутылку пенистого яблочного вина и налил сенатору стакан.
— Вам следовало бы остаться здесь до утра, — предложил он радушно, обращаясь к своему гостю. — Я позову свою старуху, она в одну минуту постелет вам постель.
— Благодарю вас тысячу раз, дорогой друг, но я должен сейчас же ехать, чтобы успеть к дилижансу, который идет в Колумбус.
— Если так, я провожу вас и покажу другую дорогу. Она лучше той, по которой вы приехали.
Джон оделся и с фонарем в руке провел своего гостя по дороге, которая огибала его дом. Уезжая, сенатор вложил ему в руку десятидолларовую бумажку.
— Для нее, — произнес он коротко.
— Хорошо, — так же коротко ответил Джон.
Обменявшись рукопожатиями, они расстались.
Глава X
Отправка товара
Серое, невеселое утро заглядывало в окно хижины дяди Тома. Лица у всех обитателей хижины были печальные. Маленький столик, покрытый белой гладильной простыней, был пододвинут к самому очагу. На спинке стула висела грубая холщовая сорочка, на столике перед тетушкой Хлоей была разложена вторая. С бесконечным вниманием и заботливостью расправляла и разглаживала она каждую складку, время от времени отрываясь от своего дела и утирая рукой слезы, стекавшие по ее щекам.
Том, подперев голову рукой, сидел подле нее. На коленях у него лежала раскрытая Библия. Ни один из них не произносил ни слова. Было очень рано, и дети еще спали в своей грубо сколоченной кроватке.
