— Лучше бы вы уж просто убили их, хоть души их отпустили бы на свободу! — резко бросил скотопромышленник.
Но разговор неожиданно прервался. К таверне подъехал небольшой изящный кабриолет. В экипаже сидел хорошо одетый, приличного вида человек. Лошадью правил его цветной слуга.
Все общество рассматривало приехавшего с тем особым вниманием, с которым люди, вынужденные дождливой погодой к безделью, рассматривают каждого вновь прибывшего. Это был человек очень высокого роста, смуглолицый, с прекрасными черными глазами, похожий на испанца. Его вьющиеся волосы были также черны, но какого-то тусклого цвета. Тонкие, изумительно очерченные губы, орлиный нос и на редкость пропорциональная фигура поразили всех присутствующих. Красиво и непринужденно поклонившись, он вошел в комнату и, жестом указав слуге, куда поставить чемоданы, медленно, держа шляпу в руке, направился к стойке. В книгу приезжающих он записался под именем Генри Бутлера из Окленда. Повернувшись, он заметил объявление и с видом величайшего равнодушия пробежал его глазами.
— Послушай, Джим, — сказал он, обращаясь к своему слуге, — не кажется ли тебе, что мы поблизости от Барнана встретили какого-то парня, подходящего к этому описанию?
— Да, мастер, — ответил слуга. — Только я не разглядел его руку.
— И я тоже не обратил внимания, — произнес незнакомец, зевнув со скучающим видом.
Вернувшись к хозяину, он попросил отвести ему отдельную комнату, так как ему срочно нужно написать несколько писем.
Хозяин подобострастно поспешил удовлетворить его требование. Изо всех углов, шумя, словно стая вспугнутой дичи, поднялась толпа негров — мужчин и женщин, взрослых и детей, в порыве неудержимой услужливости бросившихся приготовлять комнату для приезжего господина. Сам он между тем, взяв стул, уселся посреди комнаты и вступил в оживленный разговор со своими соседями.
Фабриканта Вильсона томило странное, почти мучительное любопытство. Ему казалось, что он узнает этого человека, этого Бутлера, что он где-то встречал его… точно же вспомнить ничего не мог. Когда незнакомец говорил, улыбался, Вильсон не мог оторвать от него взгляда, но, встретив черные, блестящие, спокойные глаза незнакомца, поспешно отворачивался. Вдруг, совершенно неожиданно, правда, словно молния, прорезала мозг Вильсона. Поднявшись, он с удивленным и почти испуганным видом приблизился к Бутлеру.
— Да, да, разумеется, — растерянно, словно во сне, пробормотал Вильсон.
В эту минуту появившийся откуда-то негритенок доложил, что комната джентльмена готова.
— Джим, присмотри за вещами! — небрежно бросил джентльмен и, обращаясь к Вильсону, добавил: — Я был бы счастлив побеседовать с вами несколько минут. Пройдемте ко мне в комнату, если вы ничего не имеете против.
Мистер Вильсон последовал за ним, не отдавая себе даже отчета в своих действиях. Они вошли в большую комнату во втором этаже, где в камине горел яркий огонь. Слуги заканчивали уборку.
Когда все было в порядке и слуги удалились, молодой человек запер дверь и решительным жестом положил ключ в карман. Затем, обернувшись и скрестив на груди руки, он взглянул прямо в глаза мистера Вильсона.
— Джордж! — воскликнул фабрикант.
— Да, Джордж, — произнес молодой человек. — Мне кажется, маскарад мой довольно удачен, — добавил он с улыбкой. — Ореховый отвар придал моей коже красивый смуглый оттенок, волосы я выкрасил в черный цвет. Как видите, приметы мои вовсе не совпадают с теми, которые перечислены в объявлении.
— Ах, Джордж, ты играешь в очень опасную игру! Я бы не советовал тебе идти по этому пути.
— Я готов нести ответственность за свои поступки, — сказал Джордж, и горделивая улыбка пробежала по его устам.
Джордж по отцу был белый. Его мать принадлежала к числу тех несчастных, которых редкая красота как бы предназначает к тому, чтобы стать рабынями страстей их хозяев и матерями детей, которым никогда не суждено знать своего отца. От одной из самых знатных семей в Кентукки Джордж унаследовал неукротимость и смелость нрава, а от матери — еле уловимый желтоватый оттенок кожи, искупавшийся чудесными черными глазами. Слегка изменив цвет кожи и волос, он превратился в настоящего испанца. Изящество и благородство манер были ему свойственны от природы, поэтому для него и не представило особого труда разыграть рискованную роль, выбранную им: роль путешествующего джентльмена.
Мистер Вильсон, по существу добрый, но в то же время осторожный и робкий старик, мелкими шажками бегал взад и вперед по комнате, колеблясь между желанием помочь Джорджу и воспитанным с детства страхом перед законом, который нужно заставлять уважать.
Не останавливаясь и продолжая расхаживать по комнате, он наконец заговорил:
— Итак, Джордж, ты сбежал, сбежал от своего законного владельца? Я не удивляюсь, Джордж, нет, но я огорчен. Да, Джордж, в самом деле, мне кажется… что я обязан сказать тебе это… мой долг тебе это сказать…
— Чем, собственно, вы огорчены? — спросил Джордж спокойно.
— Тем, что ты восстал против законов своей страны.
— Моей страны? — спросил Джордж, и выражение горечи и гнева искривило его губы. — Моей страны! Для меня родной страной может быть только могила. И лучше бы мне уж покоиться на дне ее!
— Что ты, Джордж! О нет, нет, не надо таких слов! Это греховные слова, они противоречат Святому Писанию. Джордж, у тебя дурной хозяин, я это знаю. Он вел себя скверно по отношению к тебе, и я не собираюсь защищать его. Но ведь тебе известно, что ангел приказал Агари вернуться к Сарре
[11] и покориться ей? Ты ведь знаешь…
— Не напоминайте мне о Библии, мистер Вильсон! — вскрикнул Джордж, и в глазах его вспыхнули огоньки. — Я не очень-то верю тому, что в ней написано. Напоминать о Библии человеку, находящемуся в таком положении, как я, ни к чему: пожелав стать свободным, я не совершил греха.
— Ну, конечно, конечно, Джордж! Твои чувства вполне естественны… И все же я не имею права толкать тебя на этот путь… Да, дорогой мой мальчик, я болею душой за тебя. Твое положение очень, очень тягостно… Но апостол сказал: да останется всякий человек там, куда он поставлен. И мы обязаны покоряться воле провидения. Разве не так, Джордж?
Джордж стоял, высоко подняв голову, с горькой улыбкой на губах.
— Хотел бы я знать, мистер Вильсон, — начал он, — если, скажем, индейцы похитили бы вас, оторвали бы вас от вашей жены и детей, если б захотели заставить вас всю жизнь молотить рожь, — скажите, вы тогда тоже считали бы, что ваш долг оставаться в том положении, в которое вас поставило провидение? Я склонен думать, что вы в первой встретившейся вам лошади увидели бы неоспоримое небесное знамение и, оседлав ее, умчались бы куда глаза глядят. Не так ли?
