Вначале Хеллей неусыпно следил за Томом, но постепенно спокойствие и покорность Тома вселили в душу работорговца какое-то подобие уважения к негру. Он уже менее упорно следил за Томом и, довольствуясь его честным словом, разрешал ему свободно расхаживать по пароходу.
Добрый и услужливый, всегда готовый оказать помощь любому из грузчиков и матросов, он завоевал общие симпатии.
Убедившись, что делать больше нечего, он отыскивал себе местечко среди груды тюков и углублялся в чтение Библии.
За этим занятием мы и застали его сейчас.
Уровень воды за несколько сот миль до Нового Орлеана делается выше окружающих берегов, и река катит мощный поток своих вод между насыпями высотой в двадцать футов. С верхней палубы, словно с вершины плавучей башни, взору путешественника открывается почти беспредельная даль. Том, перед глазами которого скользили одна за другой прибрежные плантации, мог составить себе ясное представление о жизни, ожидавшей его.
Он видел вдали рабов, занятых тяжелой работой; видел их хижины, вытянутые длинными рядами, вдали от роскошного хозяйского дома и парка. По мере того как перед ним разворачивалась эта живая картина, мысли его возвращались к старой кентуккийской ферме, приютившейся в тени буков. Вспоминался дом Шельби с его просторными, прохладными комнатами и его собственная маленькая хижина со свисающими многоцветными фестонами ползучих растений, с палисадником, алеющим пышными кустами индийского жасмина и бегонии… Казалось, он видит лицо своего друга, с детства росшего вместе с ним. Он видел жену, хлопотливо готовившую ужин, слышал веселый смех мальчиков и радостный лепет девочки на руках матери… Затем все заволоклось туманом. Перед его глазами проплывали лишь сахарный тростник, поблескивавшие в лучах заката кипарисы, роскошные хозяйские усадьбы. Он слышал лишь треск и скрежет машины, напоминавшей ему, увы, что вся эта счастливая полоса жизни осталась навсегда позади.
При подобных обстоятельствах у нас остается хоть горькое утешение — письмо. Мы пишем жене, детям, но Том не умел писать. Поэтому нечего удивляться, если скупые слезы изредка капают на страницы книги, положенной на тюк хлопка, в то время как палец Тома медленно двигается от одного слова к другому…
Когда-то в доме Шельби он любил слушать кого-нибудь из хозяйских детей, читавшего ему вслух Библию, особенно своего юного друга Джорджа. Слушая, он пером и чернилами наносил на страницы какие-то крупные и очень заметные знаки в тех местах, которые особенно поражали слух его или сердце.
Его книга, таким образом, была украшена бесчисленными и самыми разнообразными знаками, с помощью которых он легко мог найти любимое место. И Библия его каждой черточкой или значком, нанесенным в те радостные прошлые дни, была полна этим прошлым, напоминала ему сцены и картины милого прошлого. Она была последним звеном, связывающим его с былыми днями.
На пароходе среди других пассажиров находился молодой, богатый и знатный джентльмен, постоянный житель Нового Орлеана.
С ним была его дочь, девочка пяти или шести лет, находившаяся под присмотром одной леди, по-видимому, их родственницы.
Том не раз обращал внимание на эту девочку. Это было одно из тех живых и непоседливых маленьких существ, которых так же трудно удержать на месте, как солнечный луч или летний ветерок.
Раз увидев, невозможно было ее забыть. В ней была воздушная грация, приписываемая обычно героиням легенд. Лицо ее отличалось не столько правильностью черт, сколько удивительной одухотворенностью. Форма головы, гибкая шея, линия плеч — все было полно какого-то особого благородства. Длинные золотисто-каштановые волосы, словно облако, вились над ее прелестным лбом, а оттененные длинными ресницами синие с фиолетовым отливом глаза глядели умно и серьезно. Все выделяло ее среди других детей и заставляло оглядываться ей вслед, когда она носилась по пароходу.
Не думайте, однако, что она была грустным и не по летам серьезным ребенком. Наоборот. Выражение невинной радости лежало на ее лице, словно тень весенней листвы. Она была вечно в движении, розовые губы ее улыбались, и она что-то напевала на ходу, будто в радостном сне.
Одетая всегда в белое, она проносилась, как легкое облачко, нигде не останавливаясь, не задерживаясь. Не было уголка, которого бы она не обследовала, — от верхней палубы и до самого трюма, но ее белое платье словно не принимало ни пятен, ни пыли. Всюду носили ее легкие ножки, всюду, в каждом закоулке успевала она побывать, точно нежное видение с золотистой головкой и глубоким взглядом синих глаз.
Тысячу раз неслись ей вслед произнесенные грубыми голосами благословения, и суровые лица при ее появлении внезапно освещались выражением бесконечной нежности.
Когда она бесстрашно добиралась до какого-нибудь опасного места, мозолистые, почерневшие от копоти руки невольно тянулись к ней, стремясь защитить и поддержать ее.
Очарованный простотой и непосредственностью девочки, Том следил за нею глазами с интересом, возраставшим день ото дня. Что-то сказочное чудилось ему в этой маленькой фигурке.
Нередко она задумчиво и печально проходила мимо группы закованных в цепи мужчин и женщин. Скользя между ними, она глядела на них с грустью и состраданием. Иногда она своими маленькими ручками пыталась приподнять их цепи и, глубоко вздохнув, вдруг быстро исчезала. Но вскоре возвращалась с руками, полными сластей, орехов и апельсинов, которыми радостно наделяла несчастных.
Том долго приглядывался к ней, раньше чем решился заговорить. Он пустился даже на хитрость. Он умел делать корзиночки из вишневых косточек, вырезать смешные рожицы из кокосовых орехов. Никто не мог бы превзойти его в умении выделывать свистульки всех видов и размеров. Карманы его всегда были набиты этими соблазнительными вещицами, изготовляемыми им в минуты отдыха. Сейчас, отобрав лучшие, он воспользовался ими, чтобы завязать знакомство с прелестной крошкой.
Девочка вначале дичилась его. Трудно было привлечь ее и удержать ее внимание. Она прибегала, словно канарейка усаживалась где-нибудь на высоком ящике поблизости от Тома, робко принимала вещички, которые дарил ей негр, и быстро исчезала. Но постепенно ему удалось завоевать ее полное доверие.
— Как зовут маленькую мисс? — спросил Том, решив, что пришло время, благоприятное для наступления.
— Еванджелина Сен-Клер, — ответила девочка. — Но папа и все остальные зовут меня Евой. А вы… вас как зовут?
— Мое имя Том, но маленькие дети там, в Кентукки, обычно называли меня «дядя Том».
— Тогда и я буду называть тебя «дядя Том», — сказала Ева, — потому что… потому что ты мне очень нравишься… А теперь скажи, дядя Том, куда ты едешь?
— Не знаю, мисс Ева.
— Как не знаешь?
— Не знаю. Меня везут на продажу, а кому продадут — не знаю.
— Папа мог бы купить тебя! — с живостью воскликнула Ева. — И если он тебя купит, тебе будет очень хорошо. Я обязательно сегодня попрошу его купить тебя!
