Когда Сен-Клер стал меньше проявлять к ней внимания и реже оказывать любезности, к которым приучил ее в период ухаживания, он оказался лицом к лицу с султаншей, вовсе не желавшей отказаться от своего раба. Начались слезы и семейные бури, затем более резкие проявления неудовольствия, булавочные уколы и вспышки гнева. Сен-Клер, со свойственной ему мягкостью и снисходительностью, попытался умилостивить жену с помощью подарков. Когда же Мари произвела на свет прелестного ребенка, в нем проснулось даже нечто вроде нежности к жене.
Мать Сен-Клера была женщиной редкого благородства и душевной чистоты. Огюстэн назвал ребенка именем своей матери, надеясь, что девочка когда-нибудь явится повторением этого прекрасного женского образа. Это задело его жену и пробудило в ней жестокую ревность. Она недоверчиво, с неудовольствием наблюдала за глубокой привязанностью Огюстэна к дочери. Ей казалось, будто все, что он дарил девочке, он отнимал у нее. Ее здоровье после рождения ребенка стало заметно ухудшаться. Жизнь в полной бездеятельности, какая-то душевная спячка, тоска и скука, вместе с обычной для этого периода материнства слабостью, за очень короткий срок превратили цветущую красавицу в бледную, вялую и болезненную женщину. Все ее время было поглощено возней со всякими настоящими и мнимыми недугами. Она искренно считала себя самым несчастным существом на свете.
Жалобам не было конца. Мигрень привязывала ее к комнате, не позволяя двигаться. Все хозяйство было брошено на слуг. Дом начал казаться Сен-Клеру неуютным. Его девочка была очень хрупким ребенком, и он опасался, чтобы здоровье ее и даже жизнь не оказались в опасности из-за отсутствия материнского ухода. Он повез ее с собою в Вермонт, где ему нужно было побывать по делам, и там уговорил свою кузину, мисс Офелию, отправиться с ними в их южную резиденцию.
Мы познакомились с ними во время их обратного путешествия.
Но теперь, когда перед нашими глазами уже вырисовываются контуры соборов и шпилей Нового Орлеана, нам кажется необходимым представить нашим читателям мисс Офелию.
Тому, кто путешествовал по штатам Новой Англии
[14], наверно, запомнился виденный среди прохладного селения обширный фермерский дом, окруженный поросшим травою двором, затененный густой зеленью сахарного клена. Все здесь дышит чистотой и порядком. Ни единого покосившегося колышка в заборе, ни соломинки, валяющейся на дворовых газонах. Под окнами пышно разрослись кусты сирени. Внутри дома — простор и чистота. Никакого беспорядка — все стоит на своем месте основательно, прочно, навеки; все идет размеренным, раз и навсегда установленным ходом, как старые стенные часы, висящие в одном из углов гостиной. В комнате, где обычно собирается семья, красуется солидный книжный шкаф с застекленными дверцами. «История» Роллэна, «Потерянный рай» Мильтона, «Странствия пилигрима» Бениана, семейная Библия — выстроились в торжественном порядке подле таких же солидных и не внушающих сомнения томов. В доме нет служанок; все делается самой хозяйкой. В белом чепце, в очках, она после обеда усаживается за шитье в кругу своих дочерей. Вся работа закончена утром, точно не укажешь даже часа, но так рано, что о ней уже забыли, и когда бы вы ни зашли, все уже давно сделано. На выложенном плитками кухонном полу — ни пятнышка, ни пылинки. Столы, стулья, вся кухонная утварь — словно бы никогда не сходили со своего места. А между тем здесь четыре раза в день едят, моют посуду, чистят кастрюли и приготовляют масло и сыр. Но когда, как? — никак не угадаешь!
Вот на такой ферме, в таком доме, в такой семье мисс Офелия провела сорок пять лет своего безмятежного существования, когда неожиданно приехавший кузен предложил ей отправиться вместе с ним в его южное поместье. Офелия была старшей дочерью в большой семье и до сих пор числилась в разряде «детей». Предложение поехать в Новый Орлеан было воспринято всеми членами семьи как событие огромной важности. Седовласый отец достал из шкафа атлас Морза, точно проверил широту и долготу, а затем, чтобы ближе ознакомиться с нравами и обычаями в этих дальних краях, прочел описание путешествий Флинта по Югу и Западу.
Добрая матушка с тревогой спросила, не господствуют ли в этом Новом Орлеане дурные нравы, добавив, что он представляется ей чем-то вроде Сандвичевых островов, населенных одними язычниками.
Вскоре и в доме священника, и в доме доктора, и у модистки мисс Прибоди только и речи было, что о предполагавшейся поездке мисс Офелии Сен-Клер в Новый Орлеан к ее кузену. Этот важный вопрос обсуждался всем селением. Священник, заметно склонявшийся в сторону аболиционистов, задумывался над тем, не будет ли эта поездка воспринята рабовладельцами как знак одобрения их системы. Зато доктор, будучи ярым сторонником колонизации, настаивал на поездке, дабы тем самым доказать жителям Нового Орлеана, что их северные братья в общем вовсе не так дурно относятся к ним.
Он лично считал, что следует поддерживать южан.
Когда решение мисс Офелии сделалось известным всем, на нее со всех сторон посыпались приглашения «на чашку чая» к друзьям и знакомым. Все ее планы и намерения подвергались всестороннему обсуждению.
Мисс Мослей, на которую пала ответственная задача пополнить дорожный гардероб мисс Офелии, сразу приобрела значительность и вес.
Всем было доподлинно известно, что эсквайр Сен-Клер отсчитал пятьдесят долларов, предложив своей кузине купить самую лучшую одежду. К этому добавляли, что два шелковых платья и шляпа были выписаны для нее из Бостона.
Серьезному обсуждению подвергся, между прочим, и вопрос о том, что «полагается» и что нет. Одни высказывались за то, что раз в жизни можно позволить себе такой расход. Другие придерживались мнения, что следовало эти деньги пожертвовать миссионерам. Все сходились, однако, на том, что никогда еще никому не приходилось видеть более роскошного зонтика и что, какого бы мнения ни быть о мисс Офелии, нельзя было не сознаться, что шелковое платье, присланное ей, может само стоять на полу
[15]. Нескончаемо много разговоров было о носовом платке. Ходили слухи, что он обшит кружевами, а углы на нем вышиты. Последнее так и не удалось выяснить, и вопрос этот остается открытым по сие время.
И вот мисс Офелия стоит перед нами в своем нарядном дорожном платье из коричневого полотна. Это — женщина высокого роста, костлявая, угловатая. У нее худощавое, остро очерченное лицо. Губы поджаты, как у человека, составившего себе раз и навсегда незыблемое мнение обо всем на свете. Черные глаза с пронизывающим живым взглядом словно постоянно высматривают, не нарушен ли где-нибудь надлежащий порядок.
Все движения ее были резки, решительны и энергичны. Она говорила немного, но все сказанное было правильно и не могло быть подвергнуто сомнению.
В отношении привычек она была воплощением порядка, точности, методичности. Она была пунктуальна, как часы, и стремительна, как локомотив. Вдобавок она ненавидела все, что не походило на нее.
