— Какой вы злой, Сен-Клер!
— Да что вы? А мне представлялось, что я очень любезен, поддерживая вас во всем, что вы говорите! Как я, впрочем, делаю всегда.
— Вы отлично знаете, Сен-Клер, что это вовсе не так!
— Значит, я ошибся. Благодарю за то, что вы меня поправили, дорогая!
— Ах, вы стараетесь нарочно рассердить меня!
— Ну, не надо, Мари. Сегодня очень жарко! Я долго бранился с Адольфом, и это меня ужасно утомило. Разреши мне отдохнуть в свете твоей ласковой улыбки.
— Что у вас произошло с Адольфом?
— Мне пришлось довести до его сознания, что я желал бы сохранить для собственного моего употребления хоть кое-что из моего платья. Затем мне пришлось ограничить чрезмерное потребление им одеколона. Адольф был возмущен, и мне пришлось отечески увещевать его, пока он не успокоился.
— Ах, Сен-Клер! Ведь это недопустимая снисходительность! Когда вы наконец научитесь обращаться с рабами!
— Подумаешь, какая трагедия, если какой-нибудь жалкий раб желает походить на своего господина! Если я так дурно воспитал его, что пределом счастья для него является одеколон, то почему бы не предоставить ему возможность им наслаждаться!
— Но почему вы его не воспитали лучше? — спросила Офелия с оттенком вызова.
— Это чересчур утомительно. О сестрица, сестрица, лень способна погубить больше душ, чем вы способны спасти. Если б не лень, даже я мог бы стать ангелом. Я склонен думать, что лень и есть именно то, что ваш старый доктор Ботерем в Вермонте называл «эссенцией нравственного падения».
— Мне кажется, — сказала Офелия, — что вы все, рабовладельцы, несете страшную ответственность. Я бы ни за какие блага не согласилась взять ее на себя. Вы обязаны воспитывать ваших рабов, обязаны обращаться с ними как с человеческими существами, видеть в них взрослых людей, а не ребят каких-то! Так я считаю.
Долго сдерживаемая горячность мисс Офелии вырвалась наконец наружу.
— Будет вам, будет! — произнес Сен-Клер, вставая. — Разве вы знаете нас?
И, усевшись за рояль, он заиграл что-то веселое.
Сен-Клер был очень музыкален. Игра его поражала четкостью и блеском. Пальцы его легко скользили по клавишам. Он сыграл подряд несколько веселых вещиц, словно человек, желающий поднять собственное настроение. Затем он внезапно прервал игру.
— Признаюсь, сестрица, — весело сказал он, — что слова ваши — чистое золото, и вы выполнили ваш долг. Мое уважение к вам еще возросло. Не сомневаюсь, что вы только что показали нам алмаз истины, драгоценный камень чистейшей воды… Но лучи его сначала ослепили меня, и я не сразу сумел его оценить.
— Что касается меня, — сказала Мари, — то я не разделяю мнения кузины Офелии. Пусть мне покажут хоть кого-нибудь, кто делал бы для своих рабов больше, чем мы! Но все это не впрок! Даже наоборот: они от этого только хуже становятся. А поучать их? Так уж я ли не поучала! Я до хрипоты твердила им, в чем заключается их долг. Всему, всему учила их! Им разрешено даже ходить в церковь, хоть они там ни звука и не понимают. Так что, в сущности, это напрасный труд, как вам легко будет убедиться.
Офелия подумала, что и так слишком много сказала. Она не ответила. Сен-Клер принялся что-то насвистывать.
— Огюстэн, прошу вас не свистеть. У меня заболит голова.
— Я уже перестал. Чем бы я еще мог быть вам приятен?
— Вы могли бы проявить хоть некоторое сочувствие к моим страданиям. Но вы никогда не считались с ними!
— О жестокий ангел!
— Ваш тон раздражает меня!
— Так объясните, как мне разговаривать с вами. Скажите мне — как, и я охотно повинуюсь.
Веселые взрывы смеха, доносившиеся со двора, проникли сквозь тяжелые шелковые шторы. Сен-Клер вышел на веранду, раздвинул занавески и тоже рассмеялся.
— В чем дело? — спросила мисс Офелия.
Том сидел на дворе на низкой дерновой скамейке. Все петли на его куртке были украшены цветами жасмина. Радостная, улыбающаяся Ева собиралась обвить его шею гирляндой из роз. Справившись со своей задачей, она, словно прирученная птичка, забралась на колени старого негра.
— Ах, Том, какой ты сейчас смешной!
Том, как всегда, улыбавшийся своей спокойной и доброй улыбкой, казалось, был так же восхищен, как и его юная хозяйка.
— Как вы можете допускать подобные вещи! — с возмущением проговорила мисс Офелия.
— А что же тут дурного? — спросил Сен-Клер.
— Как вам сказать… не знаю, но меня это просто пугает!
— Вам отлично известно, что ребенок без всякого риска может, если ему вздумается, приласкать большого пса, даже… если он черен. А если это существо мыслящее, рассуждающее, обладающее, как вы недавно подчеркивали, бессмертной душой? Вы дрожите, признайтесь, сестрица! Я хорошо знаю вас, американцев-северян. Нам хвастать особенно нечем, но у нас привычка создает то, что, собственно, должно бы происходить под влиянием нравственного чувства. Привычка преодолевает предрассудки. Это наблюдение вынесено мною из поездок по Северу. Вы, северяне, относитесь к неграм, как к жабам или змеям… а на словах возмущаетесь их тяжким положением. Вы не желаете, чтобы их истязали, но вы не желаете также иметь с ними что-либо общее. Вы хотели бы выслать их всех в Африку, лишь бы не видеть их, не ощущать их присутствия… Зато им вслед вы готовы направить парочку миссионеров, возложив на этих пастырей обязанность обратить их на путь истины. Разве я не прав, кузина?
— Кое-какая правда в ваших словах есть, — промолвила мисс Офелия, немного подумав.
— Что было бы с этими несчастными, — сказал Сен-Клер, опираясь на перила балкона и глядя на Еву, которая носилась по двору, увлекая за собою Тома, — если бы не было детей? Одни лишь маленькие дети проявляют истинный демократизм. Поглядите на Еву: для нее Том — герой. Сказки его кажутся ей изумительными, его песни доставляют ей больше наслаждения, чем любая опера. Его карман, наполненный всякими безделушками, представляется ей кладезем неслыханных сокровищ, а он сам для нее — самый замечательный Том из всех, которые когда-либо существовали… Да, Ева одна из тех прекрасных роз, которые господь уронил на землю на радость сирых и угнетенных.
— Знаете, кузен, — воскликнула мисс Офелия, — слушая вас, можно предположить, что вы религиозны!
— К сожалению, дорогая, вы несколько ошибаетесь.
— Что же заставляет вас так говорить?
— Говорить легче всего, — с улыбкой произнес Сен-Клер. — Шекспир, если не ошибаюсь, вложил в уста одного из своих героев: «Легче мне научить добру двадцать человек, чем быть одним из двадцати, которые последуют моим поучениям». Великолепная штука — разделение труда! Мое дело, кузина, проповедовать, ваше — проводить мои принципы в жизнь.
