— Эй вы, негритята! — возглашала она, обращаясь к своим слушателям. — Знаете ли вы, что все вы грешники? Да, да, все люди грешники! И белые тоже грешники! Сама мисс Фелия так говорит… Но, кажется, негры — самые страшные грешники. А я самая большая грешница. Я такая скверная, что со мной ничего нельзя поделать. Прежняя моя хозяйка по целым дням бранила меня самыми ужасными словами. Мне кажется, я самое скверное существо на всем белом свете!
И, совершив головокружительный прыжок, гибкая и легкая, Топси повисала на какой-нибудь высокой ограде, в полном восхищении от своих подвигов.
Каждое воскресенье мисс Офелия обучала Топси катехизису
[21]. Топси с легкостью запоминала слова и повторяла заученное наизусть с быстротой, восхищавшей учительницу.
— Какую пользу, по вашему мнению, это может ей принести? — спросил однажды Сен-Клер.
— Учить наизусть катехизис? Да ведь это всегда было полезно детям!
— Даже если они ничего не понимают?
— О, дети вначале никогда не понимают, но, подрастая, постепенно начинают понимать.
— Я, к сожалению, так и не научился понимать, — улыбаясь, заметил Сен-Клер, — хотя, должен признаться, вы немало труда потратили, чтобы вбить мне в голову эту премудрость.
— Ах, Огюстэн! У вас были такие чудные способности, и я возлагала на вас большие надежды!
— Разве я…
— Хотелось бы мне, чтобы вы были таким же хорошим, каким были тогда.
— Я и сам бы желал этого… Но продолжайте, продолжайте обучать Топси. Быть может, вам удастся сделать из нее человека.
Топси, которая все время, пока длился этот разговор, стояла, благонравно сложив руки, неподвижная, как черная мраморная статуя, по знаку мисс Офелии быстро затараторила, повторяя заученный урок.
— Не буду вам больше мешать, — сказал Сен-Клер, беря газету и делая вид, что погрузился в чтение.
Топси без запинки продолжала наизусть читать заданное. Иногда, однако, она вдруг заменяла одно слово другим и, как ни старалась мисс Офелия заставить ее исправить ошибку, продолжала упрямо повторять слово по-своему.
Так в течение года или двух продолжалась воспитательная работа мисс Офелии. Она постепенно привыкла к Топси, как привыкают к хронической болезни — к мигрени, к невралгии.
Сен-Клера девочка забавляла, как забавляют проделки попугая или охотничьей собаки. Всякий раз, когда Топси грозило наказание, она искала убежища за его стулом, и Сен-Клер всегда вступался за нее. Она же всегда изыскивала повод выпросить у него мелкую монету на покупку орехов или леденцов, которыми она затем с неиссякаемой щедростью угощала остальных ребят в доме. Нужно быть справедливым и признать, что Топси никогда не жадничала и была склонна проявлять великодушие. Зло она делала только из чувства самосохранения.
Итак, теперь, когда Топси введена в нашу повесть, она будет фигурировать в дальнейшем наравне с остальными действующими лицами.
Глава XXI
Кентукки
Нашим читателям, вероятно, небезынтересно будет вернуться несколько назад, на ферму в Кентукки, заглянуть также в хижину дяди Тома и посмотреть, как живется тем, о ком мы почти забыли.
Летний вечер… Двери и окна большой гостиной широко распахнуты в ожидании приносящего прохладу предзакатного ветерка.
Мистер Шельби сидит в большом холле, который прилегает к гостиной, тянется вдоль всего дома и заканчивается с обеих сторон балконами. Откинувшись на спинку стула и положив ноги на другой стул, он наслаждается послеобеденной сигарой. Миссис Шельби, занятая вышиванием, сидит у дверей гостиной. Сразу видно, что она чем-то озабочена и только ищет удобного случая, чтобы заговорить.
— Ты знаешь, — произнесла она наконец, — Хлоя получила письмо от Тома.
— Серьезно? У него, по-видимому, нашлись там друзья… Как же ему живется, бедному старому Тому?
— Его продали в очень хороший дом. Мне кажется, что с ним хорошо обращаются и не перегружают работой.
— Тем лучше, тем лучше! Это меня радует, — с большой искренностью проговорил мистер Шельби. — Том, надо полагать, привыкнет к Югу и даже не пожелает вернуться сюда.
— О нет! Он как раз спрашивает, скоро ли накопится достаточно денег на его выкуп.
— Не знаю, не знаю… — хмуро промолвил Шельби. — Когда дела начинают идти под гору, трудно сказать, когда этому настанет конец. Совсем как в саваннах: из одной ямы попадаешь в другую. Занимать у одного, чтобы расплатиться с другим, перехватить у этого, чтобы отдать тому… Сроки платежей надвигаются раньше, чем успеваешь выкурить сигару и оглянуться. А там сыплются векселя, повестки…
— Но мне кажется, дорогой, что можно бы, во всяком случае, внести в положение какую-то ясность. Что, если бы ты продал лошадей или одну из твоих ферм и расплатился бы сразу со всеми?
— То, что ты говоришь, Эмилия, просто смешно. Ты, бесспорно, самая очаровательная женщина во всем Кентукки… но ты, как и все женщины, ничего не понимаешь в делах.
— А не мог ли бы ты хоть немного посвятить меня в твои дела, показать мне хотя бы список твоих долгов? Я посмотрю, попробую сократить расходы.
— Не мучай меня. Я не могу точно определить сумму моих долгов. Я знаю ее только приблизительно. Дела ведь не распределишь и не разделишь, как тесто тетки Хлои… Не будем больше говорить об этом. Я уже сказал тебе: ты ничего не понимаешь в делах.
И мистер Шельби, не находя других доводов, повысил голос — это неопровержимый аргумент в споре между мужем и женой.
Миссис Шельби, слегка вздохнув, умолкла. Хотя она и была, как заявил ее муж, всего только женщина, она обладала ясным, четким и практическим умом, а силой воли, несомненно, превосходила своего мужа. Она горячо желала выполнить обещание, данное Тому и Хлое, и болела душой, видя, как препятствия одно за другим вырастают на ее пути.
— Не кажется ли тебе, — снова заговорила она, — что мы все-таки могли бы достать необходимую сумму? Бедняжка Хлоя только и живет мечтой о возвращении Тома…
— Мне очень жаль, друг мой, но мы дали опрометчивое обещание. Лучшее, что можно сейчас сделать, как мне кажется, это объяснить Хлое, что выкупить Тома не удастся. Она с этим примирится. Том через год-два женится, и ей также нужно было бы подумать о другом браке.
— Мистер Шельби… я учила своих людей тому, что их брак так же священен, как и наш. Я никогда не позволю себе дать Хлое такой совет!
— Очень жаль, дорогая, что ты обременила их законами нравственности, совершенно не соответствующими их положению.
