Хижина Тома временно заперта, но Джордж, не жалея красок и давая волю своему воображению, расписывал, как эта хижина будет расширена и украшена ко времени возвращения Тома.
В последней части письма подробно рассказывалось об учебных занятиях Джорджа и описывались его успехи в школе. Каждый раздел письма начинался с разукрашенной завитушками заглавной буквы.
Джордж не забыл также сообщить Тому имена четырех жеребят, появившихся на свет уже после его отъезда. Непосредственно за этим следовало сообщение о том, что отец и мать находятся в полном здравии.
Стиль письма Джорджа был, пожалуй, чересчур краток и сжат. Но Тому оно показалось лучше всех произведений современной литературы, и он беспрестанно любовался им. Он долго совещался с Евой о том, нельзя ли вставить письмо в рамку и повесить в комнате. План этот не был осуществлен лишь потому, что никак нельзя было изыскать способа повесить письмо так, чтобы сразу видны были обе страницы.
Дружба между Томом и Евой росла по мере того, как вырастала и сама девочка. Том глядел на нее с какой-то смесью почтения и нежности. Самой большой его радостью было удовлетворять все ее милые прихоти, исполнять все ее желания, которых так много в детском сердце и которые меняются, как цвета радуги. По утрам, на рынке, он прежде всего останавливался у выставок цветочниц, выбирал для нее самые прекрасные букеты, отыскивал самый чудесный персик, самый крупный апельсин. Он испытывал особое наслаждение, когда, возвращаясь затем домой, уже издали видел ее золотистую головку, блестевшую словно солнечный луч, и с порога навстречу ему несся звенящий голосок:
— Дядя Том! Что ты мне принес сегодня?
Привязанность Евы к Тому была не менее горячей. Ей всегда доставляло удовольствие сделать Тому что-либо приятное. Несмотря на свой юный возраст, она удивительно хорошо читала. Тонкий и музыкальный слух, яркое поэтическое воображение и врожденный инстинкт, заставлявший ее сразу чувствовать все прекрасное, придавали ее чтению необыкновенную глубину и проникновенность. Вначале она читала Тому Библию лишь из желания доставить удовольствие своему другу. Но вскоре Ева увлеклась этой книгой, дававшей богатую пищу ее горячему воображению.
Вся семья Сен-Клеров к этому периоду нашего повествования переселилась в свою виллу, расположенную на берегу озера Поншартрен. Летний зной прогнал из раскаленных и пыльных стен города всех, кто имел возможность найти себе приют на берегах озера, освеженных легким дыханием влажного ветра.
Вилла Сен-Клера была выстроена в виде коттеджа, какие встречаются в Восточной Индии. Она была окружена легкими бамбуковыми верандами, за которыми расстилался огромный парк и чудесный сад. Окна и двери большой гостиной выходили прямо в сад, благоухающий цветочным ароматом и наполненный редкими тропическими растениями. Затейливые тропинки, извиваясь, вели к озеру.
Пылающий золотом закат превращал весь горизонт в море огня, и богатство небесных красок отражалось в волнах. Вся поверхность озера казалась покрытой розоватыми или золотистыми полосами.
Том и Ева сидели на маленькой, поросшей мхом скамейке в беседке на берегу озера. Был воскресный день, и на их коленях лежала раскрытая книга. Ева читала вслух:
Я вижу стеклянное море,
Пылающее огнем…
— Дядя Том, — внезапно оборвав чтение, проговорила девочка, указывая на озеро. — Вот, вот оно!
— Что такое, мисс Ева?
— Разве ты не видишь? — прошептала она. — Вон там… — И она рукой указала туда, где хрустальные волны, поднимаясь и опускаясь, отражали небесные лучи. — Ты видишь, Том: это — стеклянное море, пылающее огнем.
— И правда, мисс Ева. В самом деле похоже…
— Дядя Том, — проговорила она неожиданно, — я скоро уйду от вас…
— Уйдете, мисс Ева? Куда же это?
Ева поднялась и протянула свои маленькие ручки в ту сторону, где низко над горизонтом опускалось солнце. Вечерний луч заиграл в золотистых прядках ее волос.
— Да, дядя Том, я уйду далеко, далеко… — повторила она. — Я скоро, скоро уйду.
Сердце Тома пронзила жестокая боль. Ему сразу же вспомнилось, сколько раз за последние полгода он замечал, как день ото дня маленькие ручки Евы становятся все тоньше, кожа делается все более прозрачной, а дыхание таким отрывистым и коротким. Он вспомнил, как быстро она теперь уставала и слабела, когда они играли в саду. Он слышал, как мисс Офелия говорила о кашле, который не поддается никаким лекарствам. Вот даже сейчас щеки ребенка горели лихорадочным огнем…
Беседа Тома и Евы была прервана мисс Офелией.
— Ева! Ева! Дорогая моя крошка, вот уж падает роса… Тебе нельзя оставаться в саду! — воскликнула она.
Ева и Том поспешили к дому.
Мисс Офелия прекрасно умела ходить за больными. Она давно уже уловила первые грозные признаки злого недуга. Она заметила, что легкий сухой кашель мучает Еву по утрам. Слишком яркая окраска щек девочки и лихорадочный блеск глаз также не ускользнули от ее внимания.
Мисс Офелия поделилась своими опасениями с Сен-Клером, но он беспечно ответил:
— Не каркайте, кузина! Терпеть этого не могу! Неужели вы не понимаете, что все это от роста? В такой период дети всегда становятся слабее.
— А кашель?
— Пустяки! Просто слегка простудилась.
— Увы, так началось у Элизы Джэмс, у Елены и Марии Сандерс…
— Вы так умудрены опытом, что достаточно ребенку кашлянуть или чихнуть, и вам уже мерещится несчастье и чуть ли не смерть! Прошу вас только об одном: смотрите за Евой, оберегайте ее от вечерней прохлады, не позволяйте много бегать, и все будет отлично.
Так говорил Сен-Клер, но в глубине его души затаилась тревога. Он изо дня в день с беспокойством следил за Евой, постоянно уверяя себя: «Ева здорова… Этот кашель — пустяки…» Он почти не отходил от нее. Чаще, чем прежде, брал он ее с собой на прогулки верхом, привозил новые укрепляющие лекарства. «Не то чтобы ребенку это нужно, — говаривал он, — но повредить ведь это не может».
Если его что-нибудь и беспокоило, то прежде всего ранняя и всевозрастающая зрелость душевных сил девочки. Случалось, что, не отдавая себе отчета, она делала такое глубокое замечание, что оно производило какое-то странное впечатление в ее устах. В такие минуты Сен-Клер прижимал к себе девочку, словно его объятия могли защитить ее и спасти от надвигающейся опасности. Его охватывало страстное желание не оставлять ее ни на мгновение, не отпускать от себя.
Ева всегда была добра, но сейчас в ее отношении к окружающим появилась какая-то трогательная заботливость. Она по-прежнему охотно играла с Топси и другими негритянскими ребятишками, но казалось, что она скорее наблюдает за их играми, чем участвует в них. Случалось, она полчаса по-детски забавлялась и смеялась над фокусами Топси, и вдруг словно облако пробегало по ее лицу, глаза заволакивались туманом, и мысли ее уходили куда-то далеко-далеко.
