Иногда ее носил Сен-Клер, но он был менее силен, чем Том, и быстро уставал. Тогда Ева говорила ему:
— Папа, пусть Том поносит меня… это его не утомляет.
Но не один Том стремился хоть что-нибудь сделать для больной. Все слуги были полны тем же желанием, и каждый в меру своих сил и умения что-нибудь делал для Евы.
Сердце бедной Мэмми рвалось к ее дорогой маленькой хозяйке, но у нее не было случая услужить ей. Миссис Сен-Клер объявила, что она совершенно лишилась сна. При ее характере было вполне понятно, что она не давала спать никому из окружающих. Раз двадцать за ночь она заставляла Мэмми подниматься и растирать ей ноги, освежать лоб холодной водой или отыскивать завалившийся куда-нибудь носовой платок, посылала ее посмотреть, что означает шорох в комнате Евы, опустить занавеску, так как слишком много света, или раздвинуть полог, так как ей темно. Если же днем Мэмми пыталась урвать хоть минуту, чтобы поухаживать за своей любимицей, Мари изыскивала тысячу способов занять ее своей собственной особой.
Только украдкой удавалось Мэмми взглянуть на больную, шепнуть ей ласковое слово.
Том был единственным из всех, кого девочка посвящала в свои мысли. Она говорила ему то, что не решалась сказать отцу из опасения огорчить его.
Том не ночевал больше у себя в комнате. Все ночи он проводил на веранде, у дверей Евы, чтобы сразу отозваться на малейший зов.
— Том, — произнесла мисс Офелия, застав его однажды ночью на веранде, — что за странная привычка спать на полу! Мне казалось, что вы любите порядок и спите в кровати, как все порядочные люди…
— Так оно и есть, мисс Офелия, но сейчас…
— Что сейчас?
— Сейчас надо быть наготове… Только тише, чтобы не услышал мастер Сен-Клер.
— Я вас не понимаю, Том.
— Я жду каждую ночь… Если что случится…
— Почему это приходит вам на ум, Том? Разве мисс Ева говорила вам, что ей хуже?
— Нет, но сегодня утром она сказала, что час ее приближается…
Разговор этот между Томом и мисс Офелией происходил около одиннадцати часов вечера, в то время, когда, закончив все приготовления к ночи, мисс Офелия собиралась задвинуть засов у наружной двери.
Мисс Офелия не была ни чересчур впечатлительна, ни чрезмерно нервна, но взволнованная торжественность, с которой Том произнес эти слова, поразила ее. Ева весь этот день была как-то необычайно весела и оживленна. Она долго сидела в кровати, разглядывая всякие безделушки и называя тех из своих друзей, которым они должны быть подарены. Она была бодрее, разговорчивей. Вечером, глядя на нее, отец заметил, что еще ни разу за все время болезни ей не было так хорошо, и, поцеловав ее перед уходом, тихо сказал, обращаясь к Офелии:
— Кто знает, кузина, может быть, нам еще удастся спасти ее… Еве, безусловно, стало лучше…
В этот вечер, впервые за последние недели, он вышел из ее комнаты с более легким сердцем.
Мисс Офелия решила провести эту ночь подле больной. Около полуночи она уловила то, что опытные сиделки называют «переменой». Отворилась дверь на веранду, и Том, бывший все время наготове, в одно мгновение вскочил на ноги.
— Врача, Том! Не теряйте ни минуты!
Затем она прошла в комнату Сен-Клера и постучала:
— Огюстэн, пойдите сюда!
Слова эти упали на сердце Сен-Клера, как комья земли на крышку гроба. В одно мгновенье очутился он у постели Евы, склонился над нею.
Что увидел он, от чего замерло его сердце и остановилось дыхание? Почему не обменялся он ни словом с Офелией?
Те, которым приходилось видеть это выражение на любимом лице, навсегда запомнили это нечто неописуемое, убивающее надежду, не оставляющее сомнений, что любимое существо уже не принадлежит вам…
Не было на лице Евы зловещей печати. Наоборот: на нем отражалось несказанное спокойствие.
Они стояли перед девочкой, не сводя с нее глаз, в таком глубоком молчании, что даже стук маятника казался назойливо шумным.
Вскоре появился врач, сопровождаемый Томом.
Войдя в комнату, Том бросил взгляд на постель и остановился, не произнеся ни слова.
— Когда наступила эта перемена? — прошептал врач, склонившись к уху Офелии.
— Около полуночи.
Мари, разбуженная приездом врача, показалась в соседней комнате.
— Огюстэн, кузина, что случилось? — пролепетала она.
— Тише, — хрипло проговорил Сен-Клер, — она умирает…
Услышав это страшное слово, Мэмми бросилась будить слуг. Вскоре весь дом был на ногах. Зажглись огни, послышался шорох шагов. Встревоженные лица мелькали за перилами веранды. В дверь заглядывали люди, глаза которых были полны слез.
Сен-Клер ничего не слышал и не видел, кроме лица своей дочери.
— О господи, — шептал он. — Если бы она еще на мгновение пришла в себя, если б произнесла хоть слово! — Склонившись к ней, он позвал ее: — Ева, любимая моя!
Большие синие глаза раскрылись, улыбка скользнула по ее губам. Она попыталась приподнять голову и что-то сказать.
— Ты узнаешь меня, Ева?
— Дорогой папа…
Сделав последнее усилие, она обвила его шею руками.
Затем руки ослабели, упали. Сен-Клер приподнял ее головку и увидел, как по лицу пробежала судорога смерти.
Девочка упала назад на подушки, задыхающаяся, потерявшая последние силы. Глаза ее время от времени еще раскрывались и неподвижно глядели куда-то вверх.
— Ева… — с нежностью проговорил Сен-Клер.
Она не отозвалась.
— Ева, — повторил он, — дитя мое… Скажи нам что-нибудь… скажи, Ева!
Улыбка осветила ее лицо. Она вздохнула и вытянулась.
Глава XXVII
Конец пути
Ева лежала, одетая в то самое белое платье, которое часто носила при жизни. Длинные ресницы оттеняли прозрачную белизну нежных щек. Голова слегка склонилась набок, словно девочка и в самом деле спала.
Сен-Клер, скрестив руки, стоял у постели дочери, не сводя взгляда с ее лица. С той минуты, когда в комнате девочки кто-то произнес: «Ее не стало», — его глаза словно застилал непроницаемый туман. Он слышал голоса. Ему задавали вопросы. Он отвечал. Его спрашивали, на какой день назначить похороны, где похоронить ее. Он с нетерпением отвечал, что ему это безразлично.
Адольф и Роза убирали комнату. Мисс Офелия давала общие указания, но именно они сумели придать убранству комнаты поэтическое обаяние, устранив все грозное и мрачное, так часто характеризующее похороны в Новой Англии.
