Такая мысль пришла бы каждому, кто увидел бы исполненные безнадежного отчаяния лица рабов, когда перед ними открылась эта роковая дорога.
Один только Легри, казалось, был весел. Время от времени он вытаскивал из кармана фляжку с водкой и прикладывался к ней.
— Эй! — крикнул он, обернувшись и заметив печальное выражение на лицах рабов, шагавших позади его фургона. — Эй, мальчики, песню!
Негры переглянулись.
— Ну-ка, веселей! — крикнул Сэймон, щелкая бичом.
Том затянул одну из своих любимых старинных песен:
Скажи, где конец моим мукам
И скоро ли избавлюсь я от них?..
— Молчать, черномазая обезьяна! — заорал Легри. — Не думаешь ли ты, что я стану слушать твои проклятые методистские песни? Эй вы! Повеселей, говорят вам! Скорей!
Один из невольников запел бессмысленную песенку, довольно распространенную среди негров:
Ах, вчера уж вечерело,
Зайца в роще я поймал,
А хозяин увидал,
Как взошла луна,
Да, да!
Посмеялся он: ха! ха!
О-ха-ха! И о-ха-ха!
Посмеялся он: ха! ха!
О-ха-ха! Ха-ха!..
Певец считался не столько со смыслом, сколько с мелодией песни. Остальные подтягивали.
Пели громко, во всю силу легких. Негры покорно соглашались веселиться. Но ни стоны отчаяния, ни самые страстные мольбы не могли бы так ярко выразить душевную муку и боль, как дикая мелодия, которую время от времени подхватывал хор пронзительных голосов. Несчастные измученные сердца, пытающиеся в музыке излить свое горе! Да, даже в этой песне звучал призыв, мольба о помощи, которую не мог уловить Сэймон. Его слух различал лишь громкие звуки песни, которая была ему по душе потому, что поднимала, как он говорил, дух его негров.
— Ну вот, милая моя девочка, — сказал он вдруг, обращаясь к Эмелине и опуская ей на плечо руку, — вот мы скоро и дома!
Грубость Легри приводила Эмелину в ужас, но, ощутив прикосновение его руки, готовой приласкать ее, она невольно подумала: «Лучше бы он избил меня!»
— Ты не носишь сережек? — спросил он, касаясь своими грубыми пальцами ее хорошенького ушка.
— Нет, мастер, — прошептала Эмелина, опустив глаза и задрожав.
— Ну, тогда я тебе подарю пару серег, как только мы прибудем на место… если, конечно, ты будешь доброй девочкой. Да ты не бойся: я не заставлю тебя выполнять тяжелую работу, тебе у меня будет хорошо. Ты будешь жить, как госпожа. Но надо быть доброй девочкой…
Вдали уже виднелась усадьба.
В прошлом она принадлежала богатому владельцу, обладавшему изысканным вкусом, который очень заботился об ее украшении. Он умер, оставив большие долги. Легри приобрел плантацию и пользовался ею так же, как и всем, что попадало ему в руки: старался выжать из нее как можно больше денег. Плантация поэтому успела приобрести тот запущенный вид, который так быстро принимает любое владение, попадающее из заботливых рук в грубые и небрежные.
На лужайке перед домом, где прежде были красиво рассажены декоративные кусты и деревья, теперь буйно разрослась сорная трава, на которой валялись дырявые ведра, осколки битых бутылок, солома и всевозможные отбросы. Ползучий жасмин и жимолость свисали с покосившихся колонн, к которым теперь без стеснения привязывали лошадей. Обширный сад также порос сорными травами, над которыми кое-где одиноко поднималась головка редкого экзотического цветка. Стекла теплиц были разбиты, и рамы поломаны. На прогнивших полках виднелись еще цветочные горшки. Увядшие стебли и мертвые листья одни лишь напоминали о том, что здесь были растения.
Фургон ехал по аллее, некогда посыпавшейся песком, а сейчас уже поросшей травой. По бокам в два ряда тянулись чудесные китайские деревья. Их изящная форма и вечнозеленая листва сохранились в полной красе, несмотря на отсутствие какого бы то ни было ухода.
Дом когда-то был красивый и обширный. Он был выстроен в стиле, обычном для этой части Америки. Со всех сторон его охватывала двухэтажная веранда, на которую выходили двери всех комнат.
Дом производил грустное впечатление своей страшной запущенностью. Окна были забиты досками. Там, где на них сохранились ставни, они болтались на полусорванных петлях. Некоторые окна, за отсутствием стекол, были забиты всяким тряпьем. Все вместе не сулило ничего радостного.
Всюду кругом валялась солома, поленья, обломки ящиков и разбитые бочки. Несколько свирепого вида псов, разбуженных стуком колес и готовых растерзать любого, бросилось навстречу прибывшим. Понадобились соединенные усилия местных слуг и Легри, чтобы отогнать их от Тома и его спутников.
— Вы видите, что́ вас ожидает, — сказал Легри, с явным удовлетворением лаская собак и обращаясь к новым невольникам. — Эти псы натасканы для охоты на негров. Они загрызут любого из вас насмерть, если кто-либо вздумает бежать. Итак, берегитесь! Как дела, Сэмбо? — крикнул он, обращаясь к негру, одетому в какое-то отрепье, который вертелся около него.
— Отлично! — ответил Сэмбо.
— Квимбо! — крикнул Легри, повернувшись к другому негру, всеми силами старавшемуся привлечь внимание своего хозяина. — Ты помнишь, что я тебе говорил?
— Еще бы, хозяин! Конечно, помню.
Эти двое негров после Легри были самыми значительными людьми на плантации. Легри долго и тщательно натаскивал их, как и своих псов, стараясь и тем и другим привить одинаковую свирепость и кровожадность. Его старания увенчались успехом: Сэмбо и Квимбо стали воплощением бессердечия и злобы.
Легри, как и многие тираны, о которых рассказывается в истории, управлял своими рабами, пользуясь, как одним из лучших средств, враждой между своими подручными. Так, например, Сэмбо и Квимбо от всей души ненавидели друг друга, а их обоих ненавидели все остальные негры на плантации. Играя на этой взаимной вражде, заставляя одного доносить на другого, а всех остальных на этих двоих, Легри был спокоен, что ничего не произойдет на плантации, не став немедленно известным ему.
Человеку трудно жить, не сближаясь с людьми. Поэтому Легри допускал временами известную короткость в отношениях со своими двумя подручными — короткость, которая могла стать для них роковой, ибо в любую минуту по первому знаку хозяина каждый из них готов был перегрызть горло другому. Их вид, когда они подобострастно кружили вокруг Легри, мог служить лучшим доказательством того, насколько жестокий и грубый человек стоит ниже зверя. Словно вырубленные топором черты лица, большие глаза, с завистливой злобой следившие за движением соперника, хриплые звериные голоса, свисавшая лохмотьями одежда — все это находилось в полном соответствии с местом, в котором развертывалось действие.
