Не знаю, почему так получается. Я ведь сильней Кольки, и рост у меня больше, и отметки лучше, да и вообще ум у меня быстрее соображает. Но мне же еще Кольку в пример ставят, говорят: «Хороший у тебя друг!»
Да, хороший у меня друг. Очень хороший. Даже слишком хороший!
Когда я подошел к дому, Колька уже спустился вниз. Он держал в руке большую сосульку и смотрел сквозь нее на солнце.
— За островами море уже чистое, — сказал Колька. — Весь лед угнало.
— Еще вчера, — сказал я.
— А в бухте еще есть.
— Ну и что?
— А то, — сказал Колька, — что нужно лодку готовить. За зиму она рассохлась начисто.
Ключ от лодки нам обещали еще зимой. Раньше мы ее, конечно, и так брали, без ключа. Теперь будет законно, с разрешением. Только на это разрешение десять запрещений: к острову Мощный не плавать, из бухты не выползать, с лодки не купаться, к камням не причаливать и, конечно, не тонуть. Кроме того, лодку зашпаклевать и покрасить.
— Мураш, — сказал Колька, — давай мотанем сегодня с уроков.
— Зачем?
— Лодку посмотрим, в мастерскую сходим. Может, вару достанем.
— Мне сейчас мотать нельзя, — сказал я. — Мопед зарабатываю. Мне даже опаздывать нельзя.
— Опаздывать, конечно, нельзя, — согласился Колька. — Я же тебе не предлагаю опаздывать. Когда опаздываешь, это сразу заметно. А вот если целый день промотать, то могут и не заметить.
— А могут и заметить.
— Трусливый ты больно стал из-за этого мопеда.
— Тебе хорошо — у тебя есть.
— Да бери его, пожалуйста, не жалко.
— Мне свой нужен, — сказал я. — Идешь ты в школу или нет?
— Неужели я один буду мотать?
В общем, из-за этих разговоров нам пришлось в школу бежать бегом, и мы еле успели обогнать в коридоре Марию Михайловну и заскочить в класс раньше ее.
Мы сели, Мария Михайловна начала урок.
На первом уроке я всегда почему-то плохо соображаю. Мария Михайловна нас чему-то учит, а я будто ничего не слышу. Крутятся у меня в голове разные мысли: про мопед, про лодку. Одна мысль за другую цепляется, только они не вперед идут, а назад. Вспомнил, например, свой сегодняшний сон…
Мне вообще сны снятся — с ума сойти можно. Самое главное, что я во сне всегда знаю, что это сон, и все равно переживаю.
Сегодня мне снилось, что Колька пошел мои зубы лечить.
Будто я ему говорю:
— У меня зуб заболел.
Он говорит:
— Иди лечи.
— Боюсь — сверлить будут.
— Тогда давай я пойду.
— У меня же от этого зуб не пройдет, — говорю я.
— А я твой буду лечить.
— Тогда другое дело, — говорю я.
Самое главное, во сне мне не показалось странным, что Кольке будут мой зуб сверлить. Наоборот, я думаю: сверлить будут ему, мне больно не будет, а зуб вылечится.
И Колька пошел. И я видел, как ему сверлили зуб здоровенным сверлом, и понимал, что все это вижу во сне. Но во сне я все-таки знал, что лечат мой зуб. Будто сверлится он у Кольки, а залечивается у меня.
И докторша говорит мне, а не Кольке:
— Теперь можешь сплюнуть.
И я сплюнул, только уже не во сне. И между прочим, на подушку.
В нашем доме, на другой половине, живет ветеринар, Павел Григорьевич. Он специалист по лошадям и коровам. Но в людях тоже разбирается. Я его спросил про свои сны.
— А бывает, что ты во сне падаешь? — говорит он.
— Бывает, — отвечаю, — только до земли не долетаю, всегда раньше просыпаюсь.
— А что убегаешь, бывает?
— Бывает.
— Тогда так, — говорит Пал Григорьич. — То, что ты падаешь, значит — ты человек нормальный. Во сне все, бывает, падают. И я тоже. Это у нас от древности осталось, когда люди еще жили на деревьях. Боялись они упасть, думали об этом, вот и до сих пор нам это снится. Что ты убегаешь — тоже естественно. Врешь, наверное, много, хулиганишь, безобразничаешь. Вот и бегаешь от всех во сне за то, что наяву натворил. Но вообще-то — плюнь ты на эти сны. Нечего голову себе забивать. Я и сам толком не знаю, что они означают. Когда я учился в техникуме, еще до войны, считалось, что нормальный сон должен быть без сновидений. Теперь, наоборот, пишут, что для нервной системы сновидения необходимы. Давай подождем, может, года через три сны опять отменят. Тогда снова будем разбираться.
Так ничего мне Пал Григорьич и не объяснил. Только я точно знаю, что никому из моих знакомых такие сны, как кино, не снятся.
И еще вот что у меня плохо — думаю много.
Сижу на уроке, про сны думаю и не заметил, как Мария Михайловна на меня нацелилась.
— Мурашов, о чем ты задумался?
Колька мне локтем под бок. Я вскочил.
— Чего?
Ребята гогочут, как гуси.
— О чем думаешь, Мурашов?
Я молчу.
— Садись. И слушай, пожалуйста, повнимательней. Осталось вам терпеть недолго, чуть больше месяца.
Я сел.
И опять стал думать.
Думал о Марии Михайловне. Она тетка хорошая. Только очень старая. Ей лет двести, наверное. Но матери она на меня не пожалуется, потому что ей до нашего дома не дойти. То есть она дойдет, конечно, но просто не пойдет. Так что мопед мне все-таки светит.
— Мурашов.
Я снова встаю. Даже злость на себя берет. Почему я не могу не думать?!
Откровенное слово
В марте у нас было два интересных события: в класс пришел новенький, а нашего директора оштрафовали на десять рублей.
Сначала — про директора.
Сперва мы не знали, что он такой заядлый рыбак. А потом смотрим — как воскресенье, так он топает на лед с ящиком и пешней.
Нас, конечно, на лед не пускают. Причин — целый миллион: нас и унести может, мы и в тумане заблудимся, мы и обморозимся. Объяснят все очень подробно: что вдали от берегов море чистое, что оттуда волна под лед идет, что лед от этой волны может лопнуть и его погонит ветром.
Это нам так взрослые говорят.
Сами же делают как раз наоборот: туман не туман, мороз не мороз, а по воскресеньям половина поселка сидит на льду. И дотемна никто не уходит, хоть бомбы на них бросай.
В тот раз человек пятнадцать унесло.
Пока они сообразили, пока подбежали к краю, там уже метров сто чистой воды.
Если кто в марте не плавал — может попробовать. Но у нас таких храбрых не нашлось. Сидят на ящиках, дрожат и клятвы дают: больше на рыбалку — никогда!
