— Я бы этого не сказала, — говорит Мария Михайловна и как-то странно на меня смотрит. — Поэтому и вопрос мой тебя может удивить. Я хочу спросить тебя вот о чем: не пишешь ли ты стихи?
Я чуть не присел от удивления.
— Какие стихи?
— Ну… стихи… своего сочинения. Сам не сочиняешь?
— Не-ет… А почему вы подумали?
— Потому что вид у тебя, я бы сказала, отрешенный. Сидишь ты в классе, а находишься совсем в другом месте. О чем же ты тогда думаешь? Ну вот сегодня, например?
Я молчу.
Мария Михайловна вздохнула.
— Странный вы народ. Я вот вспоминаю свою молодость. Мы такими скрытными не были. У нас в коллективе каждый о каждом все знал. Мы и от учителей не скрывали. Мне и сейчас, например, ни от кого скрывать нечего. Хочешь знать, о чем я сейчас думаю?
Я решил, что так она меня скорее отпустит, и сказал:
— Хочу.
— Я думаю о тебе. О том, почему, когда мы с тобой разговариваем, у тебя на лице такая тоска. Тебе неинтересно? Скажи. Мне просто хотелось бы услышать откровенное слово.
Мария — тетка не вредная. Но она жутко любит разговаривать с учениками после уроков. Если бы она на уроке разговаривала, то тогда — пожалуйста, меньше спрашивать будет. Но она всегда — после уроков. Про мать расспрашивает, про отца, чего хочешь, к чему стремишься. Она никогда не кричит и не злится… Но вопросов у нее — десять тысяч, и каждый раз — всё новые. И чем больше она спрашивает, тем меньше ей ребята рассказывают.
Сегодня вот про стихи почему-то спросила.
Я стою и думаю, что Колька сейчас во дворе школы нога об ногу чешет от нетерпения. И я решил сказать Марии Михайловне откровенное слово:
— Мы со Стукаловым будем чинить лодку. И нам сейчас нужно идти за варом. Вот о чем я думаю, Мария Михайловна.
Мария стала сразу грустная, и я понял, что сейчас она меня отпустит.
— А я тебе мешаю, — сказала она. — Что ж, это можно понять. Ты даже по-своему прав. Беда только в том, что и я тоже права. Разумеется, моя беда. Иди, Мурашов.
Я выскочил во двор.
— Чего она тебя? — спросил Колька.
— Про стихи спрашивала и про что думаю.
— А меня, — говорит Колька, — она тоже недавно спрашивала. Про то, кем я буду, когда вырасту.
— А ты сам знаешь?
— Нет, — говорит Колька. — Но ей я сказал, что летчиком. Здорово она тогда обрадовалась.
— Почему?
— У нее муж был летчик. Погиб в войну.
— У нее — летчик?! У такой старой?
— Тогда она не старая была.
— А ты в самом деле хочешь на летчика учиться?
— Я же тебе говорил — не знаю! — И опять Колька смотрит на меня задумчиво.
Я спрашиваю:
— Зачем же ты тогда про летчика трепался?
— Значит, нужно было. Мы идем к Евдокимычу или нет?
Живет Евдокимыч на самом берегу бухты, как раз у водокачки. Дом у него небольшой, но с залива его издалека видно. Когда в залив уплываешь, другие дома будто прячутся — какой за деревьями, какой за пригорком. А этот дом словно даже видней становится. Покрашен он белой краской и стоит у самой воды. Издалека похоже, что чайка плывет у берега.
Летом Евдокимыч с женой уходит жить в пристройку, а дом сдает дачникам. За это его многие в поселке не любят и зовут кулаком. Но деньги у него все-таки занимают. Раз дает, говорят, — значит, есть. И даже как будто недовольны, что он дает.
— А вдруг он нам вару не даст?
— Нет, так и не даст.
— Может, и есть… Только он же кулак.
— А ты знаешь, что такое «кулак»?
— Ну, были раньше бандиты такие.
— Так он бандит?
— Я в смысле жадности…
— Так он жадный?
— Вроде нет.
— Что же ты тогда болтаешь?
— Просто вспомнил, — говорю. — Спросить, что ли, нельзя? Он же не слышит.
— Я про тебя тоже могу наговорить. Ты тоже не услышишь.
— Про меня говорить нечего.
— А про него?
Я ничего не ответил. Колька такой человек — если упрется, его трактором не свернешь. Наверное, уж я не глупее его. Но ссориться мне с ним сейчас не хотелось. У нас было общее дело — отремонтировать лодку, чтобы на ней можно было плавать. А плавать в заливе — это не просто шлепать веслами по воде. Здесь нужно, чтобы все было в порядке.
Лично я утонуть не боюсь. Это мать боится, что я утону. А для меня просто смешно даже думать о таком деле. Тонут только дураки и те, кто растеряется. А я еще не растерялся ни разу и ни разу не утонул.
До водокачки нам осталось уже немного, когда из проулочка выполз к нам навстречу Женька Спиридонов.
— Стой, Мураш, есть один разговор.
Женька стоял перед нами такой как есть — главный в поселке красавец. Брюки у него снизу расклешены и хлюстают по ботинкам. На штанинах болтаются цепочки. Куртка нейлоновая. Но главная Женькина красота — причесочка.
Волосы у него длинные, расползлись по плечам и по спине. Если он головой мотнет, чтобы причесочку свою поправить, волосы его эти по спине — хлясь! Точь-в-точь как лошадь хвостом машет, когда слепней отгоняет.
Женькины родители эту прическу не любят. Отец на него кричит:
— Тебе в бане мочалки не надо! Можешь своими лохмотьями спину тереть!
Но Женька не поддается. Ему эти лохмотья дороже, наверное, жизни.
Вот такой у нашей Людки жених. Хотя никакой он еще, конечно, не жених, потому что кончил нашу восьмилетку только в прошлом году. Учиться дальше нигде не стал и сейчас болтается около пилорамы. На работу его не оформляют по возрасту, но какие-то там палочки подносить разрешают.
А вечером Женька надевает нейлоновую курточку и со своими дружками ходит по улицам или толчется возле клуба. На веревочке через шею у него висит гитара с наклейкой. Женька лупит по струнам и получается у него «чух-чух», вроде как насос на водокачке работает. А дружки его поют. Только слов не понять, получается какое-то «бала-бала».
Один раз наша мать шла с работы и увидела с Женькой Людку. Женька ее одной рукой обнял за плечи, другой на гитаре барабанит. Я-то их так уже видел. Людка сияет вся и хихикает. Но мать их увидела в первый раз. Людке она пообещала оторвать голову, а Женьке — руки.
Когда Женька меня остановил, я думал, что он про Людку будет спрашивать. А он говорит:
— Мураш, будь другом, купи сигарет.
