— Завтра-то пойдешь с нами?
— Завтра же воскресенье, Иван Сергеевич, — сказал Леха. — Завтра рыбачки косяком пойдут. А некоторые — с бутылкой. Они как выпьют, для них тонуть — любимое дело. Завтра я патрулирую.
Леха запустил мотор, отошел от берега и дал полный газ. Полуглиссер медленно вылез из воды и пошел, пошел! Он касался воды только кормой, да и то чуть-чуть. Нос приподнялся, и Леха сидел высоко над водой, будто летел.
И впервые в жизни я подумал о своем будущем. В эту минуту я точно решил, что не буду никем другим, а только спасателем.
— Вот на этих баркасах и пойдем, — сказал Иван Сергеевич.
— А куда он уходить собирается? — спросил Батон.
— К нам. Будет у нас в школе вожатым.
— Он и так у нас вожатый.
— Он будет работать постоянно, — сказал Иван Сергеевич. — Работать, а не в гости ходить.
— А какое барахло? — спросил Батон.
— Разное.
— Ну, как называется?
— А ты умеешь молчать? — спросил Иван Сергеевич. — Чтобы — никому?
— Запросто, — сказал Батон.
Иван Сергеевич нагнулся к Батону и шепнул что-то ему на ухо.
Батон захлопал глазами. Иван Сергеевич засмеялся и встал.
— Зачальте баркасы, — сказал он. — Ребятам скажите: сбор завтра в восемь.
— Чего он тебе шептал? — спросил я, когда Иван Сергеевич ушел.
Батон пожал плечами.
— Секрет.
— А вот мы тебе сейчас устроим секрет, — сказал я.
— Да он же сказал: «секрет»! — заорал Батон. — Не секрет, а слово такое «секрет»! Сказал он так: «Секрет», понятно тебе?!
Она уехала…
Когда я пришел домой, то сразу понял — что-то случилось.
Мать стирала белье, но лицо у нее было красное не от стирки, я уж ее знаю. Отец сидел за столом, курил и смотрел на Людку.
А Людка ревела так, что у нее слезы даже по шее текли.
Сначала я подумал, что она получила направление на работу. Наверное, ее направили на Северный полюс — варить щи белым медведям. Иначе чего так реветь? А может, она ревет просто потому, что ее направили. Может, она думала, что она всю жизнь будет на диване валяться.
Но все оказалось не так. Она ревела из-за своего лохматого жениха. Ну, и из-за того, конечно, что мать ее пилила.
— Еще раз тебя с ним увижу — домой можешь не приходить, — сказала мать. — У самой-то у тебя глаза есть, уши есть? Сама-то хоть немного соображаешь? Или ты у нас совсем дура?! Все люди как люди, кто работает, кто учится. А этот…
— А кому он что сделал? Ты скажи! — завопила Людка.
— То-то и оно, что никому. Ни себе, ни людям.
— Сама же ты говорила, что пастух нужен! Говорила? — завопила Людка еще громче.
— Ну, говорила. Так я думала пенсионера какого или инвалида… Ну сама поразмысли: даже они не желают, хоть и самое это их дело. О молодежи и говорить нечего — все поголовно учатся, кто на механизаторов, кто в институте. А тут — на тебе, нашелся благодетель. Парню семнадцатый год, ему самое время на ноги становиться, а он — коровам хвосты крутить!
Тут я окончательно понял, в чем дело.
У нас в поселке коровы не у всех, но штук двадцать наберется. И каждый год хозяйки с пастухом мучаются. Двести рублей в месяц предлагают, а все равно никто не идет. Как будто и нет такой профессии — пастух.
Я вот, например, никогда пастуха не видел. В совхозе у нас стадо большое, а пастуха нет. Есть электрическая установка. Обнесут луг проволокой, пустят по ней ток — коровы к этой проволоке на сто метров не подходят. Даже те, которых током не било, не подходят. Наверное, они умеют друг другу рассказывать. Я это серьезно думаю, а не для смеха. По телевизору я смотрел передачу «Язык животных». Оказывается, все между собой разговаривают — волк с волком, слон со слоном и даже у рыб есть свои сигналы, тоже чего-то бормочут между собой.
Про коров там не говорили, но это и так ясно. Для нас, может быть, просто «му-у», а на их языке это значит: «Машка, ты к этой проволоке не ходи, а то тебе током врежет».
А что коровы умней многих дачников — факт.
В наш поселок приезжают на лето дачники с ребятами. Бывают ребята ничего, а бывают такие, что воображают: раз они из города, то все знают. Таких мы сразу ведем к проволоке. Если человек много о себе воображает, то его подначить ничего не стоит.
Ему только скажешь:
— Видишь — проволочка тоненькая, а двумя руками не согнешь.
— Ну да, не согну.
— Не согнешь. Знаешь, какая это проволока?
— Ну какая?
— Ракетная.
— Какая это еще ракетная?
— А вот ракетная, и все.
— В ракете проволоки нет.
— А ты согни, тогда увидишь.
Он идет к проволоке, а мы изо всех сил стараемся не засмеяться. Если засмеешься, все пропадет. А удержаться очень трудно, потому что наперед знаешь, как все будет.
Подходит он к ограде, протягивает руку и — прыжок. Кто на метр скачет, а кто и на два. Главное, все поначалу думают, что их укусил кто-то. А те, у кого ладони потеют, могут и на три метра отпрыгнуть, потому что через мокрую кожу ток лучше проходит.
Это у нас любимая игра. Жалко только, что с одним человеком два раза не сыграешь. Можно было бы все лето играть.
Иллариона я еще приведу к этой ограде.
Ну, а пока я понял: Женька Людкин нанялся пастухом. Мать и раньше его не терпела, а теперь у нее последнее терпение лопнуло.
— Чтобы я в жизни ему корову доверила! — сказала мать. — Я лучше ей руками травы нарву. У твоего пастуха она не то что доиться — мычать перестанет.
— Да не мой он! Чего вы ко мне пристали! — ревет Людка. — Уйду от вас навсегда!
— Может, хватит на сегодня? — говорит отец. — У меня от ваших женских проблем голова трещит.
— С похмелья она у тебя трещит!..
— Так… — говорит отец, — значит, за меня примешься? Какое же такое похмелье, если я уже неделю в рот ничего не брал?!
Мать на это ничего не ответила, а накинулась на меня:
— А ты где шлялся?
Когда мать чем-то расстроена, то у нее все кругом виноваты и возражать бесполезно.
Я сказал коротко и спокойно:
— Мы сталкивали на воду лодку.
— Ты бы лучше по дому что сделал. Нужна эта лодка…
— Нужна. На ней можно ездить за сеном на остров.
Мать взглянула на меня. Что-то ей еще хотелось сказать, но она не сказала, а поставила на стол сковороду с картошкой.
