Ася наклонила клетку и вытолкнула его.
Думаете, он полетел на люстру, где тепло, светло и призывно поёт Мадам? Нет, он спикировал прямо Фингалу на голову. Уселся между ушей и начал орать. Лариса сразу проснулась, как пружина. Раздула усы и побежала к Фингалу. Ася махнула веником. Паскаль бездарно взлетел, покрутился в воздухе и с размаху бухнулся куда-то на книжную полку. Никаких ниток там сроду не было. Но Паскаль нашёл! Запутался в нитках ногами и задергался, как дергунчик.
Пришлось опять его сунуть в клетку.
В клетке он жадно набросился на еду, точно его всю жизнь морили голодом, а тут он набрёл на скатерть-самобранку, которая вот-вот исчезнет. Налопался. Заорал. И опять забился об стенки.
Нет, чем дольше Ася смотрела на этого идиота Паскаля, тем больше она соглашалась с папой — чечёток срочно надо дарить хорошему человеку, у которого, кроме них, никого в квартире не будет. Сначала-то она была против. За Мадам все были спокойны. С её умом! Но беднягой Паскалем сильно интересовалась Лариса. А Мария-Антуанетта глядела на него, не мигая, и нехорошо облизывалась. Как известно, воробьями она иногда закусывает на крыше. Паскаль же, как нарочно, норовил гулять по полу, исследовал своим глупым носом паркет…
«Птицы не приживаются почему-то…» — вздохнула про себя Ася. И с удовольствием подумала про Бориса Аркадьича Бельмондо, который умел за себя постоять и вполне бы прижился, если бы они все — мама, папа и Ася — могли поставлять ему к каждому обеду ведро свежих дождевых червей, успевали бы соскребать после него с паркета и могли предоставить Борису Аркадьичу потребное для его полноценного физического развития количество хрустальных ваз, которые бы он, развиваясь, скидывал крыльями на пол. Но в доме была только одна ваза — папе с мамой подарили на свадьбу, — и с этой вазой Борис Аркадьич легко разделался в первый же вечер.
Вообще он оставил по себе хорошую долгую, как у попугаев, память, хоть пробыл в доме только одиннадцать дней. За эти дни Борис Аркадьич окреп, научился летать и улетел на кинотеатр «Спартак», прямо на букву «С». Папа хотел снять его с этой буквы. Полез, как акробат. Но Борис Аркадьич сразу перескочил на «Р». Тут к нему налетели его ровесники, юные вороны. Обсели все буквы и подняли такой галдеж! Папе пришлось прыгать обратно на тротуар, а то бы эти ровесники его задолбали.
Обрадовались, что Борис Аркадьич Бельмондо к ним вернулся!
А потом, уже вместе с ними, Борис Аркадьич улетел на крышу кинотеатра «Спартак». И ещё дальше — в большую жизнь, уже не видно — куда. Ася с папой долго искали его в бинокль, но разве найдёшь! Всюду летели молодые вороны, и со всех сторон над городом, с неба и отовсюду, раздавался их ликующий крик; «Крра! Крра!» Асе даже грустно стало.
Вот тогда папа и толкнул её локтем: «Гляди веселее — он улетел в большую жизнь».
Борис Аркадьич был самый настоящий Бельмондо. У него на глаза иногда падало третье веко, такая бельмастая плёнка. А потом убиралась сама собой. Борис Аркадьич таращил глаза, громко топал по полу, широко растопыривал чёрные крылья, во всю ширь разевал свой клюв и орал. Требовал червей! Этих бедных червей ему нужно было забрасывать в пасть, как поленья в топку. Он сам знал, когда хватит. Вдруг захлопнет клюв и сразу сделает кучу. Постоит над ней молча. Опять разверзнет клюв и орёт: «Кррр!» Значит — снова ему давай. Все ходили в гости только с дождевыми червями, в коробках их носили — как торты, чтоб не стыдно нести.
Ася с Богдановым руки сбили — копать этих червей ненасытному Борису Аркадьичу. Впрочем, он брал и фарш, и мясо, котлету он тоже брал…
А Борисом Аркадьичем его потому прозвали, что у мамы, когда она ещё училась в университете, был такой лектор. Ходил всегда в чёрном пиджаке и так же оттопыривал руки, будто у него крылья. Этот лектор так читал свои лекции, что мухи дохли! Мухи к нему слетались буквально со всего университета. Слушали и дохли. Однажды все студенты в зале заснули, так этого лектора прямо с головой всего завалило дохлыми мухами. Он чуть не задохнулся. Хорошо, что один студент случайно проснулся от тишины и его откопал. Но даже после такого знака свыше он не стал читать свои лекции лучше.
Из всего дома Борису Аркадьичу почему-то больше всех нравилась Мария-Антуанетта. Он её принимал за какую-то родственницу, может — за тётку. Хотя Туся ему не давала повода. А, наоборот, рвалась удрать под буфет. Но Борис Аркадьич её всё равно ловил, прижимал в угол, растопыривал крылья, щёлкал клювом и орал прямо Марии-Антуанетте в лицо. Требовал, чтобы именно она его кормила. Мария-Антуанетта отбивалась от него лапами, но Борис Аркадьич всё равно лез.
Ася не помнит, чтобы Туська кого-нибудь боялась. Она бесстрашная. А при виде Бориса Аркадьича она буквально менялась в лице. У неё на морде за эти дни даже седые волосы появились, вот как она боялась. И сейчас, стоит только нарочно крикнуть «Борис Аркадьич!», как Мария-Антуанетта, где бы она ни была, — уже под буфетом. Нехорошо, конечно, пользоваться слабостью ближних, но Ася этим иногда пользуется, если Туська очень уж надоела. Бывает, что ближние, хоть какие, тоже надоедают…
А ведь сперва Бориса Аркадьича именно кошка чуть и не слопала.
Папа его в Летнем саду подобрал. Он упал из гнезда. Родители, видимо, зазевались. Сидел в молодой траве и кричал. Трава ещё низкая, далеко всё просматривается. Папа сразу заметил, что там что-то творится! Вороны мечутся как-то странно. А к Борису Аркадьичу уже подбиралась кошка, большая, как тигр. Откормилась в Летнем саду на голубях! Родители мечутся, а поднять своего Бориса Аркадьича обратно в гнездо у них нету сил. Папа отогнал кошку.
Так эти родители на него же и набросились!
Папе пришлось от них закрываться собственной курткой, чтобы хоть голову уберечь. А когда он всё-таки Бориса Аркадьича поднял, его мамаша вдруг страшно закричала. И так срамила папу на весь Летний сад, что он просто бежал, прижимая Бориса Аркадьича к сердцу. Он потом рассказывал. «Я, — рассказывал, — позорно бежал с поля брани!». А отец Бориса Аркадьича в бессильной злобе бросал в папу ветками. Перекусывал ветки своим мощным клювом и швырял в папу. Папа никогда такого не видел! Такого могучего родительского инстинкта! Такой любви! Это папино счастье, что отец Бориса Аркадьича мог перекусывать только мелкие ветки! Он бы папу прямо убил!…
Ася так задумалась, даже звонка не слыхала. А кто-то пришёл. Лариса насторожила уши. Фингал поставил шерсть дыбом, зарычал, как закашлялся. Но не залаял. Значит, кто-то свой.
Богданов смешал свои кубики и сказал мрачно:
— Пришла… Теперь будет…
Но что будет — не объяснил. И с дивана не встал.
Пришла, действительно, Богданова-мама.
— Мой ирод тут? — громко спросила она с порога.
— Ребята у себя, — уклончиво сказал папа.
И сразу повёл Богданову-маму в кухню, подальше от Асиной комнаты. Ему почему-то показалось, что хотя Богданова-мама всегда немножко нервная, но сейчас она как-то чересчур взвинчена. Папа скорей позвал маму. Он, между прочим, не ошибся.
