Папе хочется рассказать кому-то, как кругом прекрасно. Эта низкая туча над замком. И грязные воробьи в мутных лужах, которые распушают крылья и закатывают глаза. Но некому рассказать.
Ася, Фингал и Богданов носятся внизу по дорожкам. За ними, задевая брюхом дорожку, летит длинная, как скамейка, такса. Летит могучий доберман Буля, супермен среди доберманов. Катится круглая болонка, папа имя забыл. Пружинистыми прыжками несется овчар Буран, чёрный, как буранная ночь. И много ещё — там, внизу, — катится, летит и несётся, лает, рычит и взвизгивает.
Здесь, возле Инженерного замка, гуляют сейчас собачники, хоть иногда их штрафуют. Тут по закону собакам гулять нельзя. Но больше вообще негде, поэтому всё равно приходится.
Низкая туча совсем осела. Из неё вдруг пролился на папу крупный рассеянный дождь. Капли падали так далеко друг от друга, что казалось — если встать боком, можно остаться сухим. Папа даже попробовал. Но ему узкости не хватило! Наверху вдруг что-то лопнуло, в туче, капли сразу слились, измельчали, и вокруг вдруг стала сплошная слоистая пелена.
Папа побежал по ступенькам вниз.
Дождь был ещё по-летнему тёплый. Звонко бился в зонты. У папы зонтика, разумеется, не было. Но кругом сразу раскрылись весёлые, цветастые зонтики, которые на своих тонких ручках весело и бесстрашно тащили людей к остановкам, поближе к домам, где карниз, под деревья.
— Ася! Вадик! — кричал папа на бегу. — Спасайся!
Терпко запахла трава, растревоженная дождём. В траве катался мокрый Фингал, взрывая её блаженным носом, задирая ноги и даже всхрапывая от избытка счастья.
Папа, Ася, Богданов, все вместе, влетели под дерево и ухватились, все сразу, за тёплый шершавый ствол.
— Ух, — выдохнул папа. — Красотища!
Кругом ничего не было уже видно. Только дождь. И папа, наверное, не совсем выбрал подходящий момент, чтобы сказать:
— Чувствуете, в каком городе вы живёте?
Ася, например, чувствовала, как у неё под курткой, прямо по животу, ползут холодные капли. И как волосы завиваются колечками на дожде, она прямо чувствовала.
А Богданов отжал мокрую шапку и ответил всё-таки:
— В Ленинграде живём…
Папа, наверно, ждал каких-то других слов. Но ведь у него самого их тоже не было. Он просто ощущал где-то внутри какой-то холодящий восторг, когда видел вокруг себя этот город. И горделивую распирающую душу радость, что завтра снова увидит. И послезавтра. И всегда будет видеть. Вечно. Потому что это — его город.
Но таких слов, чтоб рассказать это Асе с Богдановым, папа тоже, увы, не знал…
Дождь обрушился вдруг живой стеной и сразу прекратился, как только летом бывает. Уже дождя нет! Солнце. Капли блестят на траве. Люди на автобусной остановке с весёлым щёлком складывают, как парашюты, цветные зонтики. И стоят уже чёрными чёрточками.
Прибежал Фингал и стряхнул всё с себя на папины брюки. Сразу стал сухой! Папа поглядел, какие теперь брюки, и решил:
— Нагулялись. Можно двигаться к дому.
Фингал культурно шёл рядом без поводка. Встречные смотрели на него с уважением. Идти тут недалеко. Но, как мама любит говорить: «Район у нас прекрасный, у этого района только один недостаток — здесь наш папа вырос». Этот недостаток Асе с мамой давно известен, а Богданов, например, не знал.
— Обрати, Вадим, внимание на этот дом, — торжественно объявил папа.
Богданов обратил.
Дом серый, четырёхэтажный, с большим балконом в центре. На балконе стоит девчонка с косичками, свесившись через перила, и корчит Богданову рожи.
— Я в этом доме родился, — гордо сообщил папа.
Удивительно, как он помнит. Ася совершенно не помнит, где она родилась. А мама всякий раз рассказывает по-другому. То Ася из гнезда вывалилась, как Борис Аркадьич Бельмондо. И они с папой в листьях её нашли, Ася там пищала. То будто она сидела в кружевном одеяле на каком-то необитаемом острове, на тёплых камнях, и махала им погремушкой, чтоб её забрали. А мама с папой мимо на лодке плыли. Хорошо, заметили, как взблёскивает погремушка! Или будто они получили новую квартиру, открыли своим ключом, вошли. Пусто. А посередине, на маминой пишущей машинке, сидит голая Аська и колотит голыми пятками прямо по клавишам. Одну букву — «Э» — она, кстати, тогда повредила. И эта буква у мамы до сих пор заедает, мама показывала…
Всё, конечно, врёт. Но это неважно. Ася давно поняла, что не столь уж важно, как человек родился, где, в каком доме. А важно, что этот человек — есть. Но папа никак не поймёт.
— В этом самом доме, — умиляется папа. — На третьем этаже.
Ага, где девчонка как раз корчит рожи. Ася тоже ей скорчила.
— Давно? — спросил Богданов.
— Как тебе сказать? Довольно давно…
— Ничего, вы ещё не очень старый, — утешил его Богданов.
Болтает, как обыватель! Папе тридцати семи лет ещё нету. Что он, старый? Ему все на улице говорят: «Молодой человек!» И в магазине. А когда он в метро место старичку уступил, старичок вообще сказал: «Спасибо, юноша!» Может, у самого Богданова мама старая! Но Ася же ничего не говорит!
Ася втиснулась между своим папой и этим Богдановым.
Спихнула Богданова с тротуара, будто случайно, и пошла рядом с папой. Но папа опять ничего не понял.
— Ты зачем человека толкаешь? — говорит.
— А сюда ты ходил в детский сад, да? — сказала Ася, чтобы сделать своему папе приятное, пока бесчувственный Богданов бредёт по мостовой и сопит.
— Запомнила? — умилился папа. — Именно в эти ворота мама меня водила. Шарфом закутает и ведёт. А я все ревел. Не хотел её отпускать на работу.
Фингал и то давно уж запомнил. Возле этих ворот всегда остановится и нюхает каменную тумбу. Особенно тщательно! У этих ворот дворник тогда сидел, папа рассказывал. Смотрел, кто идёт во двор. Запирал на ночь свои ворота. Нужно было звонить, как в квартиру, если поздно, например, вернулся. Этому дворнику делать, наверно, нечего было, раз он занимался такими пустяками. Ася не представляет, чтобы их дворничиха, которая всегда кричит на Фингала, зачем он шляется, запирала ворота на ночь. Она тогда бы никому не открыла. Чтобы не шлялись! Это счастье, что ворот давно нет. Ходишь в арку, когда захочешь, и никто не смотрит.
— А в эту булочную я бегал за хлебом, — сообщил папа радостно.
Вспомнил! Никакой давным-давно нету булочной. Асе иногда кажется, что и никогда не было. Один папа видит.
— Где? — не понял Богданов.
— Тут булочная была, — показал папа, — где «Химчистка». Калачи такие ещё пекли, тёплые, с маком.
— Всегда «Химчистка» была, — хмуро сказал Богданов.
Ему, значит, тоже кажется.
— А на этом углу у меня два рубля отняли, — счастливо вспомнил папа. — Так жалко было, смех!
