Дело в том, что им приходится много терпеть из-за их религии. Генри сурово нахмурился. — Они что, паписты? — Нет, методисты. — А, сектанты! — Теперь в голосе Генри слышалось только презрение. На этот раз тему переменила Беатриса, но как только ее муж вышел, она снова вернулась к ней: — Что им приходится терпеть из-за религии, Уолтер? — Это довольно сложный вопрос.
Большинство из них было в сущности язычниками, пока Уэсли не добрался до Корнуэлла. Разумеется, официально считалось, что они исповедуют англиканскую религию, но это ничего не значило. Священники к ним не приезжали, и на много миль кругом не было ни одной церкви. Свадьбы обычно откладывались до рождения первенца, а детей крестили когда случалось — даже в семилетнем возрасте. Но проповеди Уэсли произвели по всему побережью необычайное впечатление: они действительно изменили местные нравы. Тридцать лет назад эта область пользовалась очень дурной репутацией, там процветало береговое пиратство. А теперь там сколько угодно по-настоящему благочестивых людей. У них нет молельни, но даже в проливной дождь они сходятся на молитвенные собрания среди скал и распевают уэслианские гимны. Ну, а леди Маунтстюарт терпеть не может сектантов. — Как и Генри. — Да. И она решила искоренять сектантство, а денег у нее, к сожалению, столько, что она не знает, куда их девать. Она воздвигла на равнине безобразнейшую церквушку, и помощник приходского священника через воскресенье приезжает туда из Тренанса.
Разумеется, рыбаки этого не хотят. Поэтому, чтобы заставить их посещать богослужения, она пустила в ход некоторые поблажки и всякого рода принуждение. — Фанни об том знает? — В том-то и дело. Она узнала об этом, когда приехала туда в прошлом месяце, и немедленно написала леди Маунтстюарт, обещая ей «оказать влияние» на арендаторов, очевидно имея в виду свое положение жены их нового лендлорда, которому они не в состоянии платить. — Чтобы втереться к леди Маунтстюарт? — Да. И рыбакам это очень не нравится. А они только-только начали относиться ко мне с доверием. — Уолтер, не позволяй ей губить твою жизнь. Рано или поздно тебе все равно придется ее оставить. Он отвернулся. — Моя жизнь уже погублена, Би. А у нее никого нет, кроме меня. Предположим, я оставлю ее, а она тоже… На его лице появилось прежнее страдальческое выражение. Беатриса молча вышла из комнаты и позвала Глэдис. — Хочешь пойти поиграть с дядей Уолтером? Одной Глэдис удавалось рассеять его черную тоску. Он страстно любил детей, и маленькая крестница, которую он видел раз в год, сильнее всего привязывала его к жизни. Если бы у него были собственные дети, подумала Беатриса, это могло бы спасти его.
Право же, в жестокости судьбы есть некоторая утонченность. Он с радостью отдал бы оба глаза за возможность иметь ребенка — и осужден на бездетность; она содрогалась при одной мысли о материнстве — и у нее четверо детей… которых она не осмеливается любить. О Бобби, Бобби… Нет ничего хуже любимчиков в семье: брат завидует брату, ревность и ненависть отравляют детские души. Если ты не можешь любить всех своих детей одинаково, то не люби ни одного из них и заботься о них всех просто из чувства долга. Пусть никто из детей не догадается, как сжимается ее сердце, когда она глядит на Бобби. Она ответственна за остальных: она произвела их на свет. И конечно нельзя изо дня в день видеть ребенка и не полюбить его. Но если она потеряет Бобби, она умрет. Нет, дети не догадывались, что она относится к ним неодинаково. С их отцом дело обстояло по-другому: достаточно было провести в его обществе неделю, чтобы безошибочно сказать, что Глэдис — его любимица. К счастью, это не приводило ни к каким дурным последствиям. Благодаря своему вдвойне привилегированному положению младшей в семье и единственной девочки Глэдис обладала особыми правами, и все три мальчика, казалось, всегда принимали это как должное, не чувствуя ни малейшей ревности или зависти. Они и сами всячески баловали сестренку и гордились ее умом и красотой так, словно она была породистым щенком. Кроме того, они нередко извлекали пользу из окружавшей ее всеобщей любви. Напроказив, они всегда прибегали к ее помощи, и она заступалась за них перед отцом, или перед кучером, или перед миссис Джонс, или еще перед кем-нибудь, кто на них сердился. С самого начала она стала принцессой этого мирка.
Однако, хотя Глэдис росла в атмосфере всеобщего обожания, это ее совсем не портило. Она была милой, послушной, всегда веселой и весьма рассудительной девочкой. В шесть лет она, как и ее братья, уже знала, что может обвести своего большого, шумного, вспыльчивого отца вокруг любого из своих ловких пальчиков, но что распоряжения матери, которая никогда не повышала голоса, никогда никого не ругала и никому ничем не грозила, надо выполнять беспрекословно.
Это ни в малейшей степени не уменьшало доверчивой любви, с которой относились к Беатрисе все ее дети. Она олицетворяла власть, но также и справедливость и защиту. Они несли к ней все свои беды и горести.
Поссорившись, они шли к ней. Они твердо знали, что она внимательно и терпеливо выслушает их, разберется, кто прав, кто виноват, а если они плохо вели себя — поймет, как это случилось, и что они не хотели, и что теперь им очень стыдно.
Глава XVI
Леди Монктон с самого начала отнеслась к своим обязанностям восприемницы неожиданно серьезно. Она внимательно следила за физическим и умственным развитием своей крестницы, и по ее желанию девочка ежемесячно проводила один день в замке. Однако она никогда не пыталась посягать на авторитет матери.
Беатриса часто сама отвозила Глэдис к леди Монктон, но это было для нее скорее неприятной обязанностью. Несмотря на то, что ее встречали с неизменным радушием, ей всегда бывало там немного не по себе. Неукротимая старуха нередко внушала ей теперь восхищение; кроме того, она была ей искренне благодарна как за великодушное, хотя и запоздалое, предложение дать ей приют, так и за сдержанность, которую леди Монктон неукоснительно соблюдала после своей единственной нескромности. Она была бы рада полюбить ее, и, быть может, это бы ей удалось, если бы не грубоватость и безобразие графини, которые с самого начала оскорбляли ее утонченный вкус.
Особенно неприятны ей были обеды в замке. В доме ее отца царила воздержанность, даже ее мать не была особенной любительницей поесть и выпить, и поэтому разнузданное чревоугодие провинциальной аристократии внушало ей глубокое омерзение. Приятели Генри всегда вставали из-за стола одурманенные винными парами и сильно отяжелевшие. Их жены ели и пили более умеренно, но обжорство, которому предавалась леди Монктон, граничило с непристойностью. Часто Беатриса, испытывая тошноту, опускала глаза, чтобы не видеть жадного нетерпения на лице хозяйки дома, когда к столу подавалось особенно лакомое блюдо, смакующего и чавкающего рта, все возрастающих признаков животного пресыщения, осоловелых глаз и языка, заплетающегося после обильных возлияний.
Глэдис росла, становилась более наблюдательной и Беатрису начинала тревожить всем известная склонность старухи к вольным шуткам. Правда, до сих пор леди Монктон ни разу не позволила себе ничего подобного ни при девочке, ни при ней самой, по до нее доходило множество неприятных слухов, и она с ужасом думала, что в один прекрасный день Глэдис услышит в замке что-нибудь совсем не подходящее для ее ушей. Однако она не представляла себе, как, не обидев леди Монктон, прекратить эти ежемесячные визиты.
