После минутного колебания он начал:
— «Иисусе сладчайший…» — и без запинки дочитал псалом до конца.
Первые несколько строк были едва слышны, но потом он забыл свою робость.
— Почему ты любишь этот псалом больше других? Он подумал немного.
— Я люблю про тень.
— Про какую тень?
— Он там говорит:
Укрой меня, беззащитного, Под тенью твоих крыл.
Понимаете? Как птицы, большие птицы, когда летят. Видали вы, как дикие гуси летят? Они всегда здесь пролетают весной и осенью, на север и на юг, вот так… — И он сложил ладони треугольником, показывая, как летит стая. — И кричат, и кричат, далеко слышно… И от них по земле тень, большая-большая.
— И у воздушных змеев, — прошептала Беатриса. — Змей Бобби… он тоже отбрасывал тень.
«Нет, нет, не смей!» Тень ее мучительных воспоминании не должна коснуться головы этого беззащитного.
И она поспешно улыбнулась.
— И у чаек тоже большая тень. Я любовалась ими вчера, когда выглянуло солнце.
Поздно. Мальчик уже смотрит на нее так испытующе, словно он может понять.
— Змеи… да. А еще коршуны… Ух и большущие, и когти какие! В словаре есть такая картинка. Только там их как-то чудно называют: aksipitty или еще как.
— Accipitres. Это латинское слово. Оно означает — хищники: коршуны, соколы, пустельги — всякая хищная птица.
— А мы их зовем — тикари. Он как упадет на птичник — раз, и опять вверх, а уж в когтях цыпленок. Вы когда видали? Мама говорит… — Он запнулся, недоуменно нахмурился. — А отец так говорит: «Не будь лопухом».
— А что это значит?
— Лопух? Тронутый. Вроде дурачка.
— И что же?
— Отец говорит: «А для чего ж на свете цыплята? Тикарям надо кормить своих птенцов, ведь надо? Что они станут делать, если им не будет обеда?» И верно, помрут с голоду .
— А мама что говорит?
— Мама говорит: «Не бойся. Когда тикари попадут на небо, господь бог научит их есть траву, — вот что она говорит, — или водоросли. Господь уж сам рассудит, он творит чудеса. Он может заставить льва мирно лежать с ягненком рядом». Вот она что говорит. Прошу прощенья, мэм… тетя Беатриса…
Он вдруг замолчал.
— Да?
— Вот господь бог. Если он все так может, почему прямо сейчас не сделает — тут, на земле?
Что на это ответишь? Что можно ответить на это? Что? Только правду.
Чего бы это ни стоило, одну правду.
— Не знаю, Артур, — сказала она. — Я бы очень хотела знать.
На мгновение ответ как будто удовлетворил его. Но нет, опять что-то не дает ему покоя.
— А отец смеется. Он мне говорит: «Уж будь в надежде, конечно он будет мирно лежать, да только с ягненком в брюхе». Он говорит: «На том ли свете, на этом ли, а все равно либо ты лев, либо — ягненок; запомни это». Отец, бывает, чудно говорит… Только вы о нем худо не думайте. Вы только…
Она жестом остановила его.
— Дружок мой, есть на свете человек, о котором я никогда не подумаю плохо, — это твой отец. У него злой язык, но если человек, рискуя жизнью, спасает чужих детей, которых ему не за что любить, можно простить ему злые речи. В другой раз, когда он станет говорить тебе о львах, вспомни, что он сделал для моих двух ягнят.
— Ладно, мэм, — не сразу ответил мальчик.
Назавтра Гарри было разрешено встать с постели; он был еще бледен и не вполне оправился от потрясения, но чувствовал себя много лучше. И впервые со дня несчастья мать могла спокойно поговорить с ним наедине.
— Пойдем посидим на утесе, — предложила она. — День сегодня чудесный, и я хочу тебе кое-что сказать.
Они уселись на краю утеса среди диких гиацинтов и подмаренника. Гарри отыскал глазами Луг Сатаны, сверкающий на солнце далеко внизу.
— Смотри, мама, сейчас прилив, — видишь, вон оно, то место…
— Да, дорогой….
— Вон обломок дядиной лодки к скале прибило. Видишь голубую дощечку на воде? Там Дик сломал ногу. Мама, ночью я думал… ведь это простая случайность, что ему не перебило позвоночник. Он был бы всю жизнь прикован к постели, как Сэмми Даген, и это была бы моя вина.
Она ласково накрыла его руку своею.
— Не надо больше смотреть туда. Это все позади, в другой раз ты будешь умнее; кто из нас не совершал ошибок. Теперь выслушай меня внимательно…
Гарри, у тебя есть новый брат.
Он испуганно поглядел на нее.
— Ты знаешь, чем мы все обязаны Пенвирну. Мы с твоим отцом усыновили одного из его детей, и я надеюсь, что ты, мой старший сын, сделаешь все, чтобы мальчику было у нас хорошо, поможешь ему освоиться с новой жизнью. Я хочу, чтобы ты относился к нему, как к Глэдис и Дику, как к Бобби… если бы он был жив.
— Но, мама! — Он был в ужасе. — Мама… конечно же я все сделаю для.
Пенвирна и для этого мальчика. Но усыновить! Неужели он будет жить в Бартоне?
— Не все время. Летом он будет уезжать на каникулы к родным.
— И… и будет учиться в одной школе с нами? Да ведь…
— Нет, в школу он пока не поедет. Его еще нужно к этому подготовить. Он будет жить с нами в Бартоне, будет учиться вместе с Глэдис, а потом, может быть, мы…
— Но, мама, как ты не понимаешь! Его ни за что не примут в нашу школу.
Сына рыбака — ни за что!
— Я не уверена, что колледж святого Катберта был бы для него подходящим местом, даже если бы его и приняли, — ответила Беатриса. — На первых порах я сама буду давать ему уроки, а потом вместо гувернантки для Глэдис мы, вероятно, пригласим домашнего учителя для них обоих.
— Но не может же он жить с тобой и с Глэдис!
— Почему?
— Мама, он… Ты просто не представляешь себе, что это за семья! Видела бы ты их дом!
— Я была там три раза.
— Ты видела его братьев? И эту ужасную девушку… с младенцем?
— Ужасны не люди, дружок, ужасна их нищета. А этой беде твой отец поможет. Он строит и обставляет для них новый дом; и у них будет большая парусная лодка пополам с Полвилами, так что они не будут зависеть от жадных посредников, смогут сами продавать свой улов и больше зарабатывать. Папа уже написал сэру Джеральду Криппсу, предлагая недорого продать ему Траффордскую лощину, чтобы выручить деньги, не трогая Бартон.
Гарри трудно глотнул. Траффордская лощина, славившаяся своими фазанами, лежала между Бартоном и землями Криппса, и два года назад на аукционе отец перехватил ее у сэра Джеральда. Криппс-младший, заносчивый нахал, не раз говорил обидные слова о «новоявленном богаче». Придется опять проучить его.
